Юность - Николай Иванович Кочин

Тогда это выражение восхитило меня беспощадной энергией и образностью. Сами разговоры Бокарева породили на селе много толков, после которых начали выявляться большевистские симпатии то у того, то у другого. (Разговоры же Якова, как я уже говорил, из-за его неудачливости в хозяйстве — никто тогда не принимал всерьез.) А до карательных отрядов все село ходило в «социалистах-революционерах». Всех записал тогда к себе в партию тот первый эсер, о котором я и хочу рассказать. В воскресное утро июня, после обедни, мы собирались на реку. Идем селом и видим: у избы нашего старосты (вплоть до комбедов сохранилось в обиходе это название) грудится народ. На бревне, рядом с мужиками, сидит мужчина, лет под сорок, в летнем пальто из шевиота и в штиблетах. У него было чахоточное лицо сельского учителя. Может быть, это и был учитель, посланный организацией на работу среди крестьян, кто его знает. Во всяком случае чувствовалось, что он знал деревню и ее настроения и с мужиками сразу разговорился, умело направляя речи их и мысли в желательное ему русло. Еще до своего выступления он уже старался вбить в мужиков убеждения, что «у каждого сословия своя партия», что «у рабочих своя», а «у крестьян своя», что крестьянину нужна землица и необходимость продать хлеб повыгоднее, а «рабочему на землю наплевать», что тут-то и заключено разноречие между ними, оно и обусловливает «разную политику», хотя «рабочие да крестьяне — одинаковые труженики». Помню также, что прочие партии он не ругал и тем выиграл в глазах мужиков, которые прямолинейной агитации не очень доверяли. Эту осторожность я объясняю теперь тактом и профессиональным нюхом «аратыря», который, надо думать, прекрасно был осведомлен, что наши места выделяли всегда большой процент отходников, которые вбирали в себя «рабочие настроения». Его внимательно слушали все от мала до велика. Оратор до мелочей все продумал, и он, например, так и не открыл собрания, а начал сперва обходным разговором и втянул в него всех естественно и незаметно. Затем он зачитал пункты программы «краевой крестьянской партии». На лету перекладывал суконные выражения брошюры на общедоступный язык.

— Стало быть, леса, поля, луга — все ваше, все народное. Как вы на это смотрите?

— Чего еще желать лучше, — говорили мужики.

— Во главе государства президент, наша выбранная голова. И ежели он нам не понравится, то по программе можно его тотчас же по шапке долой.

— Недурно, — отвечали рядом, — как нашего старосту, к примеру.

— Именно, как старосту… Всеобщее обязательное образование.

— Какая же это, добрый человек, свобода, коли «обязательное»? Надо тебе аль не надо это образование, а глаза порть, — закричали несколько баб.

Оратор не растерялся, а ответил твердо:

— Ну, конечно, силком тащить не станут.

— То-то и есть, — успокоились бабы. — Она тебе, дочь-то, позарез нужна с ребятишками водиться, нянчиться али по дому убираться, а ей — «обязательное образование». Это получится что-то вроде старого прижима.

— Нет, нет, — загалдели мужики, — зачем прижим, когда свобода, что хочу, то и делаю.

Долго перечислял оратор эти программные блага, как вдруг один из мужиков спросил:

— Кто же за все за это платить станет? Учить всех будут, больницы строить, всякие театры, фигли-мигли…

— А государство, — ответил оратор. — Это его дело.

— А государство где возьмет?

— А налоги с богатых.

Мужик подумал, да и говорит:

— Милый, да ведь по программе богатых не полагается.

Мужики переглянулись, а оратор как будто бы смутился.

— Ну, так ведь не сразу же они исчезнут, — сказал он.

— Ах, не сразу! — подхватили мужики. — Стало быть, по вашей программе их надлежит долго пестовать. Извини покорно! С этого бы и начал.

И тут разгорелся жаркий спор: кто должен нести государственные тяготы и кто не должен и почему богатых нельзя сразу упразднить. Все боялись, как бы при свободе оброк не увеличился, как бы мужика за эту землю «еще пуще не прижали».

— Я так понимаю, — сказал Василий Береза, — программа должна указать, чтоб мужик оброков никогда не платил. Пускай богатые и несут все государственные тяготы. Мужик, стало быть, теперь станет вроде хозяина, а богатый — вроде батрака.

— Да, что-то вроде этого, — как-то невесело согласился оратор. — К этому и клонит подоходный налог, который предусмотрен программой. Кто больше зарабатывает, тот больше и платит.

Вот, кажись, всю программу разобрали по частям, с некоторыми из них согласились, и тогда пришелец предложил в «свою партию записываться». Началась самая жаркая пора для оратора. Мужиками завладел разнобой. Одни говорили: «Надо самим прочитать эту программу, чтобы обману не было». Другие говорили: «Тут сроки не указаны, пускай сроки укажут, тогда и в партию мы готовы».

— Да чего же тут не указано? — начинал волноваться оратор.

— Да того и не указано, какого числа землица отдана будет нам и при каком случае.

— Да по закону.

— А закон кто установит?

— А вот ваши представители, которых вы выберете, они и установят.

— А ежели они, эти представители, возьмут взятку да про народ и забудут?

— Надо таких выбирать, надежных, которые бы взяток не брали.

— А как же его узнаешь? На языке-то у него мед, а под языком лед. Мы насчет покосов ходока выбирали, он много нам обещал, а ничего не сделал. А начальству переносил и куриц, и яиц, и масла. «Неподмазанные колеса и то скрипят», — говорит. Нашли его пьяным в Дунькином овражке, а общественные денежки — плакали. Вот он и «надежный». Сегодня он надежный, и его выбирают, а подпустили к народному добру — глянь, и пропал сундук с деньгами.

— Выходит, вы сами себе не доверяете, — уныло сказал оратор. — Но в программе у нас все ясно сказано: самых надежных надо к власти допускать, самых бескорыстных, самых честных и преданных народу. Вы только записывайтесь, а все это мы своей партией обладим.

— Да как же это мы обладим, — упирались мужики, — когда мы по разным местам живем? Они нас не знают, мы их не знаем. Оплетут нас, вот те крест, оплетут, — прибавляли с горечью бородатые скептики.

— Коли выбрали партию, надо ей доверять всецело, — печально произнес оратор, — тут уж такое дело, без доверия нельзя.

Пот струился по его бледному лицу, и голос заметно осип. Оратор выпустил из рук внимание мужиков, и быстро развелись вольные споры, например: можно ли доверять тому, кого в глаза не видали, или нельзя. В