Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Семен заглянул в сараи, прошелся по двору, постоял у подгнившего сруба колодца и сказал, покачав головой:
— А к зиме надо бы кое-что подправить, крышу подкрыть. Ведь течет?
Татьяна поняла его слова по-своему, и от обиды дрогнул голос:
— Мы все подправим… сделаем.
— Вот так! — Семен весело подмигнул ей. — Завтра мне Сергея в помощники.
Сын Татьяны, четырнадцатилетний Сергей, искренне радовался Семену, заглядывал в глаза, ловил на лету каждое его слово и помощником был незаменимым. Он привез на тележке из лесу жердей и столбиков, нарезал хворосту, насобирал проволоки, и Семен, по-петушиному ковыляя на своей деревяшке, прилаживал перегородки в сараях, подпирал похилившиеся саманные стены, заплетал хворостом прорехи в плетнях. На крыше орудовал Сергей, он ловко подкрыл просевшие и подгнившие места, очесал солому, прибил свежие латки граблями и, не сдерживая радости, спросил:
— Ну как, дядь Семен, гожусь я в кровельщики?!
Меркулов нарочито строго, сдерживая восхищение развел руками:
— Это, брат, первый дожжик покажет.
Рыжий, с горячими веснушками на щеках, востроглазый мальчуган донельзя нравился Семену. Он весь сиял, светился то удивлением, то радостью, то восторгом, вертелся юлой и без умолку сыпал словами, звенел, как колокольчик.
— Манька! — кричал он на весь двор сестре и выпрямлялся от нетерпения, как бойцовский петух. — А ну скорей квасу неси, дядя Семен голосом не проведет, пить хочет!
У Семена становилось больно в глазах, тяжелый комок застревал в груди: он слышал в этом голосе другие, родные голоса, видел стриженые, крепко загорелые головы своих ребят.
Маша, шестнадцатилетняя девушка, розовощекая, с большими, точно спросонья, глазами, с толстой косой на плече, торопливо выносила из погреба запотевшую корчажку и неумело хмурила брови в сторону брата:
— Расшумелся, горластый… кур пугаешь!
Татьяна наблюдала за работой с молчаливой неловкостью, старалась избегать Семена, по вечерам уходила к соседям на посиделки.
— Ты вроде в обиде на меня? — спросил ее однажды Меркулов.
Татьяна смутилась, в больших строгих глазах ее проступила боль.
— А ты вроде слепой? — тихо спросила она, сдерживая дрожь в голосе. — Не догадываешься?
Меркулов пожал плечами. Татьяну прорвало:
— Мне из-за тебя житья нету!
Меркулов растерялся.
— Не надо мне твоей жалости, и дом твой не нужен. Я не нищая!
Татьяна тяжело, по-бабьи, расплакалась, волосы выбились из-под платка, снежно блеснув на солнце сединой.
Семен взял ее за руку, крепко сжал кисть.
— Дура баба!
Татьяна вытерла платком глаза и уже спокойнее сказала:
— Слепой ты и есть, Семен Игнатьич. Не в доме, конечно, дело.
— А в чем?
— В чем? — опять глаза ее зло сверкнули. — Послухай, что бабы в хуторе говорят! Ведь они меня поедом едят: приворожила, говорят, Меркулова, хочет женить на себе, он ей и дом отписал. Проходу не дают! Ведь ты сейчас на виду у всех вдов, за каждым шагом твоим глядят, молятся на тебя. Ты раскрой глаза, оглянись, сколько нас в хуторе! Пока не пристанешь к одной — разговоры не кончатся. И мне житья не будет. Не ходи ты больше, христом-богом прошу…
— Вон оно что, — Семен усмехнулся. — Стало быть, я женихом в хутор вернулся… А ты, стало быть, невеста, а?
И он натужно, с неприятной хрипотцой засмеялся.
Через несколько дней Семен уехал из хутора. Председатель колхоза попросил его зиму поработать на колхозной экспедиции в городе.
4
Первые месяцы жизни Меркулова в городе были однообразны, серы и безрадостны: сидячая работа сторожа изо дня в день, одни и те же обшарпанные углы, полуподвальная комнатушка с обвалившейся штукатуркой, долгие, как осенние ночи, думы.
Меркулов не замечал беспорядка вокруг себя: черный потолок, черные голые стены, прогнивший в одном углу и провалившийся пол, сырой подоконник и угол, где уже начинали расти тонкие синеватые грибы.
Столом служил большой фанерный ящик из-под папирос, вместо постели — шинель, (брошенная на пол, в головах — фуфайка. На широком подоконнике стояли самодельная электроплитка с алюминиевым погнутым чайником на ней, литровая банка с сахаром, солдатский котелок, тут же лежало несколько пачек чая.
Мысли Меркулова большей частью были о довоенной жизни. Он перебирал в памяти все, что мог вспомнить о Шуре, сыновьях, матери. Если бы его попросили рассказать, о чем думает он, наверное, запутался бы в двух словах, но в душе эти воспоминания запечатлелись как тихая, грустная музыка, непонятная никому, кроме него.
Она стала для Семена так же необходима, как хлеб, вода, сон и солнечный свет. Ее звучание заглушало суету просыпающегося города, торопливые утренние разговоры прохожих, гудение машин, пронзительные трамвайные звонки, короткий женский смех. Она проникала в самое сердце, заставляла забывать о времени, усталости, неудобствах.
Куда бы ты ни уехал, Семен Меркулов, — слышал он в этой музыке — где бы ни приютила тебя судьба, не найдется на целом свете такого хутора, как Свечников, где жили и умирали твои деды и прадеды и их кости покоятся на старом хуторском кладбище, где пережито все, что отпущено на твой век. Ты с молоком матери впитал здесь все, что человеку дается один раз в жизни. Все здесь любо и дорого сердцу.
Ты помнишь, Семен Меркулов, как в колхоз пришли первые трактора, как трещали они по хутору, оставляя за собой ровные цепочки следов от тяжелых железных колес с шипами и распространяя вокруг душистый керосиновый дымок, который мячиками вылетал из коротких выхлопных труб?
В тот день ты впервые почувствовал цепкий и решительный холодок на сердце и навек был покорен техникой. Сотни раз встречал ты рассветы и провожал закаты в степи, не отрывая рук от гладкого железного руля «Универсала», спал там же, в степи, в саманной хатке на полевом стане, богатырски похрапывая на жестких деревянных нарах.
Тебе по душе была эта непосильная для другого работа. Сдерживая волнение и смущаясь, долго разглядывал ты областную газету с портретом на первой полосе, твоим портретом — улыбающимся, высоко подстриженным, широкоскулым парнем. Ты установил тогда на пахоте зяби рекорд, поднял за день двенадцать с половиной гектаров.
Тебя, Семен Меркулов, полюбила самая красивая девушка в хуторе. Вы были под стать друг другу — сильные, здоровые, красивые и молодые, весь хутор любовался вами. У тебя точно крылья выросли. Ты стал сильнее, любое дело горело у тебя под руками. Люди удивлялись, а ты посмеивался: сила-то не в мускулах, а в душе.
