Курган - Василий Афанасьевич Воронов
От мыслей Семен впадал в оцепенение, к горлу подкатывала каменная тяжесть. Эх, солдат-солдат! Воевать умел, крови не жалел — все было просто, ясно. А тут задача…
На межколхозную экспедицию, где Меркулов работал, часто приезжали земляки, хуторяне. Загружали две-три подводы гвоздями, стеклом, краской, дегтем и перед отъездом собирались гуртом обедать. Раскладывали на длинном, сколоченном из неструганых досок столе закуску из сумок, выставляли поллитру «московской», купленной в складчину, и тесная дощатая сторожка гудела пчелиным роем.
— Слыхал, Семен, председатель наш в отставку подал, сам печать в райком отнес? Грамоты, говорит, три класса на двоих с братом. А колхоз прет как на дрожжах. Запутался.
— И смех и грех! Телок по весне взбрыкнул, ногу поломал. Ну, прирезали. А как документ составить? Отчего помер? Он, значит, пишет: от радости. И таким манером, от радости, с полсотни голов списали. Да… а мужик хороший, мягкий.
— А новый кто ж будет? — спросил Семен.
— Офицер демобилизованный, из района прислали.
— Дюже культурный: спасиба, пожалуста, будьте до́бры… Нашему брату чудно́, конешно… А все ж приятно. Надоело матюки слухать.
— Погоди трошки. Он тебя по-культурному быстрей запрягеть, чем матюками…
Мужики смеялись, но за шутками чувствовались симпатии к новому руководству.
— Чтой-то ты, Семен, не спросишь, как Разогреева Татьяна в твоем дому хозяйнует?
— Ну, расскажи.
— Приехал бы сам, проведал. Она, говорят, часто про тебя интересуется.
— По весне, может, и проведаю.
— Как же, проведай! А то бы и насовсем пристать. Баба молодая, хозяйство…
— Ну будя, будя… — Семен обижался и мрачнел.
— Чего ж тут зазорного? Домой все ж таки вернешься. А тут чего ты высидишь, на городских пирожках?
От шуток здоровых, краснорожих земляков, от смеха в накуренной комнатушке Семен скучнел, опускал голову, думал невеселые думы. Что-то не так он сделал, чья-то безжалостная рука отгородила его от хутора.
Семен вспомнил хуторянина, с которым лежал в госпитале. Умирал он уже после победы. Острый небритый кадык дергался, незрячие глаза блестели. «Ты, Семен, не журись, — говорил он, задыхаясь. — Жизнь хорошая будет. Вернешься в хутор… побольше прихвати за всех нас… Журиться не надо, поминайте нас с песнями…»
И умер спокойно, с улыбкой, точно на побывку домой отпросился.
«Он умирал и радовался, а я живой — как покойник…» — невольно пришло Меркулову на ум, и он с ожесточением тряхнул головой:
— Ннет!
Что означало это «нет», он и сам толком не мог объяснить, но чувствовал в душе немой протест; он так и просился, пробивался наружу. Так на выброшенном полой водой на берег почерневшем дереве под майским солнцем несмело проклевываются нежданные уже, слабые, зеленеющие почки.
Однажды Меркулов спросил у мужиков о Сергее Разогрееве.
— Сергей-то? — услышал в ответ. — Умный малый, работящий… чисто репей, к колхозу прилип. В агрономы его определяют учиться.
И неожиданно приятна была эта похвала для Меркулова.
7
Через несколько дней пришла проведать бабка Колузонова. Меркулов обрадовался ей.
— Здорово живешь! — весело сказал он. — Тебя и старость не берет, прыгаешь, чисто сорока.
— Отпрыгалась, соколик, на покой пора.
— Грех, бабка, о смерти думать.
— Э-э, соколик! Кабы все о душе да о смерти вовремя вспоминали, меньше баловства-то было бы. А то ведь когда спохватываемся? Когда она уже в головах стоит.
Меркулов вскипятил чай, намазал сливочным маслом хлеб, достал мед, который ему принесли за починку примуса. Налил по рюмке вина, но старуха от хмельного отказалась. Она с аппетитом пила крепкий, горячий чай, осматривала комнату.
Меркулову хорошо было рядом с этой старой женщиной, чем-то напоминающей ему мать, от ее по-казачьи певучего, с растяжкой, голоса так и веяло родным Свечниковым, довоенной жизнью. Старухе было, наверное, под восемьдесят. Белая голова высохла совсем, на висках и за ушами появились впадины, глаза помутнели, слезились, руки тряслись.
— Домой-то ездил? — спросила бабка, отставив пустой стакан, и, утомленная чаепитием, слегка порозовевшая, с наслаждением вздохнула.
— Нет, не ездил.
— Так и живешь один?
— Так и живу.
— Не по-божески это…
Меркулов попробовал отшутиться.
— Кто ж за меня пойдет? Безногий, седой. Ребята дедом кличут. Ну какой я теперь жених?
Бабка долго и внимательно слушала Меркулова, приглядывалась к нему, прикидывала в уме, часто помаргивая умными, выцветшими глазами. Потом, как бы уточняя свои мысли, спросила с любопытством:
— Как же ты тут, на работе, с людьми? Привык ай нет?
Семен, словно оправдываясь, отвечал неохотно, больше отнекивался, старался отшутиться. Но шутки не получались. Старуха, казалось, видела его насквозь и, снисходительно поддакивая, в чем-то соглашаясь, явно жалела его и незаметно, потихоньку подводила к главному: как дальше жить?
И говорила, укоризненно покачивая сухонькой седой головой:
— Ты мужик молодой, голова хорошая, руки золотые. Без дела тебе нельзя. К берегу прибиваться надо, чтоб и уму и сердцу согласно было. Война разнесла всех, как семена по ветру. Теперь собираться надо, корни пускать… А без дела и не такие головы пропадали. И то спросить: на кого теперь вся надёжа? На мужиков. Так-то, парень.
У Семена уже не было желания подтрунивать над бабкой, она слишком глубоко взяла, зацепила за живое. Он молча обдумывал ее слова.
— Что ж тебе бобылем вековать? — продолжала бабка. — Ты послухай, что тебе старый человек скажет. Я, Семушка, век прожила, знаю, что женихаться тебе не время. А привести хозяйку надо.
Бабка резво поднялась и повела рукой по комнате.
— Ты сам-то приглядись. — Она взяла Меркулова за рукав и подвела к окну. — Где занавески? Стекла мухи засидели. А стены? Век не белились, копоть лохмотьями по углам висит, пауки пешком ходят. Ну? Как тут без хозяйки?
Меркулов улыбнулся. Бабка явно преувеличивала. Но почему ей не давала покоя его холостяцкая жизнь? Почему она так настойчиво толкует о хозяйке?
Меркулова осенило: да ведь у нее дочь — вдова! Бабка давно говорила намеками, что лучшего зятя она бы и не желала.
Ему стало не по себе. Он с жалостью
