Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Шофер, высокий, сутулый парень, с измученным, старчески-понурым лицом, подал Меркулову вещмешок, и вышел на свежий воздух покурить. Он лениво открыл капот, заглянул в мотор, обстукал носком сапога скаты и сказал с сожалением:
— До войны ездили на Свечников напрямик, а теперь мостка нету…
Солдат шел полем по узкой скотиньей стежке. Его деревянная нога, сделанная в госпитале сослуживцем-сибиряком, глухо стучала о рассохшуюся без дождей землю. За плечами солдата были аккуратно подвязаны скатка шинели и вещмешок, сшитый из куска палатки. Брюки и гимнастерка, вылинявшие до белизны, потершиеся на локтях и коленках, заштопанные крепкими нитками, были чисто выстираны, плотно обегали тело. На груди, начищенные мелом, вспыхивая на солнце, чеканно круглились два боевых ордена. Блестели медные пуговицы. Сиял отполированный суконкой кирзовый сапог. Только глаза… свинцово-серые, с воспаленными белками.
Утром в городе узнал Меркулов, что от семьи его никого не осталось. На вокзале натолкнулся на хуторянина и не узнал бы его, если б тот не окликнул:
— Сёмка, живой?! А тебя в покойники записали. Ловко!
Он радостно обнял Меркулова, крепко потряс за плечи. Потом глянул на протез, сочувственно вздохнул:
— Что ж, без одной-то можно.
Меркулов виновато и смущенно улыбнулся:
— Как там мои?
Односельчанин как-то глуповато, растерянно стал улыбаться:
— Твои?.. Твои-то, брат, они… Уж как ждали тебя… Постой, а ты вроде не знаешь? — и начал меняться в лице.
Меркулов впился в него глазами.
— Ну, говори, говори! Кто-нибудь остался?
Односельчанин беззвучно пошевелил губами и виновато скосил глаза.
От большака и покуда хватало глаз — до тающего в текучем мареве горизонта — на когда-то ухоженном, мощном черноземе хищно разрослись разномастные травы. Волнуемые мягким осенним ветром, они сухо шелестели мертвыми метелками, тихо роняли живучие семена, чтобы весной еще крепче укорениться на благодатной, парующей земле. Вольно развесил свои лилово-пурпурные корзинки шишковатый чертополох, в черных коробочках белены до поры затаились коварные маковидные семена, никли к земле твердые, как пули, чешуйчатые головки отцветших васильков. К полю, возле леска, ветер прибивал пружинистые скелеты перекати-поля.
На бугре, куда солдат поднялся с трудом, остались следы бомбежки. Две воронки с осыпающимися краями кто-то завалил покореженным железным хламьем. В одну из них взрывом опрокинуло куст шиповника, но он продолжал жить, уцепившись остатком корней за черноземный отвал, и дивно пунцовел созревшими ягодами.
Солдат долго стоял на бугре, глядел на свой хутор в кайме огненно-рыжих кленов, в желтизне увядающих тополей, яблонь и лип. Внизу, в балке, уже не было колодезного сруба с журавлем. Здесь поили раньше колхозных коров и лошадей. Впереди, на самом высоком месте, где до войны стояли плуги, сеялки, культиваторы и бороны, остались два перекошенных немецких танка.
Не оказалось на месте амбаров — тех амбаров, которые свечниковские казаки собирали по бревнышку для хранения первого колхозного урожая. Вместо них чернели маслянистые, жирные пролысины пепелищ. Далеко в лощине терялась синеющая гряда хуторских левад и садов.
Меркулов задержал взгляд на окраине хутора. Чего-то не хватало в привычной картине. Церковь, стоявшая еще с петровских времен, была разрушена до основания.
К своему дому он доковылял, когда женщины уже подоили коров и шли со стойла, блестя на солнце подойниками и весело переговариваясь.
Хутор шумел разноголосьем осенних крестьянских работ: копали картошку, возили из-за речки свеклу и кабаки, чинили к зиме базы, били птицу — пух кружился в воздухе выше труб и деревьев, в горнушках пекли яблоки и тыквы. Тянуло кизячным дымом и кисловатым ароматом костров в опустевших садах.
Где-то за бугром, надрываясь, трещали тракторы. Сеяли озимые.
2
Женщины окружили Меркулова. Коротки и неловки были слова. Люди прятали глаза, вздыхали подавленно. Кто-то начал всхлипывать.
Семен увидел Матрену, двоюродную сестру. Она кинулась к нему, заголосила, затряслась на плече. Меркулов часто двигал кадыком, успокаивал ее:
— Ну будет, будет…
Матрена, судорожно дыша, выла и причитала:
— Семушка-а-а… нету Шуры, сынов твоих нету и матери-и-и…
Меркулов, по-лошадиному стукнув деревяшкой о каменный приступок, срывающимся голосом крикнул:
— Цыц!
Матрена расповязалась, вытерла платком глаза, пригладила растрепанные волосы.
Подошли еще несколько женщин. Сбежалась детвора, плотно облепила круг, жадно и удивленно уставившись на солдата с орденами. В наступившем молчании, как перед грозой, повеяло холодком, лица женщин посуровели и застыли. И чересчур легкомысленно, беззаботно слышался аппетитный, смачный хруст — кто-то из ребят ел яблоко.
Матрена начала рассказывать. Руки у нее тряслись, лицо опухло, подурнело. Рассказывала она долго, со всхлипами и вздохами, стараясь не упускать подробностей.
…Да, кабы чуть-чуть посмирней, может, и целы остались бы Меркуловы ребята.
Первый Мишка, старший, в беду попал. Ему тогда как раз двенадцать сровнялось. В ту осень, когда немцы хутор заняли, снег рано выпал. Вся детвора в лог ходила кататься на салазках и на лыжах. И Мишка с утра до вечера там пропадал с ребятами.
Увязался за детворой один придурковатый немец, Ганс. Повадился кататься с ребятами. Лыжи у него широкие, буковые, с железными креплениями. Раскорячится, как корова на льду, и едет куда попало. Недели две, наверно, каждый день в логу тренировался. Научился с крутых гор съезжать не хуже ребят.
Ну, Мишка возьми да и поддразни этого Ганса. Взойдет повыше и — поехал. Ганс — за ним. В соревнование его втравил. Немец не поддается. Тогда Мишка завел его на самую крутую гору и показывает: езжай. А немец кивает: мол, ты первый.
Мишка хорошо знал, что это за гора, поэтому легко скатился. Гора была особенная, с трамплином. Если не присесть вовремя, то подкидывало, как на аэроплане. Ганс, понятно, этого не знал, и там, где нужно было присесть, он, наоборот, привстал, раскрылатился, как курица. Ну его и подбросило — лыжи кверху задрал. На дне лога всегда наледь держалась — там родники пробиваются. На этот лед Ганс и шмякнулся прямо спиной.
Подбежали ребятишки, а он только ногами дрыгает и храпит, а изо рта кровь вожжой.
Ребята врассыпную, и Мишка тоже. Перепугался насмерть, ничего дома не сказал.
Через какой-нибудь час гости явились: староста Рогожа и два солдата с ним. Стащили с печки Мишку и волокут на улицу. Шура и бабушка в голос кричат, ноги Рогоже целуют, а он, паразит, только зубы скалит.
— Этого волчонка, — говорит, — судить будут за убийство немецкого солдата. И с вами разберемся. Может, это вы его научили.
Шура вцепилась в Мишку — не оторвать, солдаты
