Курган - Василий Афанасьевич Воронов
…Зерна в скирде не оказалось. На месте вороха проросла густая зеленая щетина. Игнат с хрустом сорвал горсть зелени, глубоко вдохнул ее сладкий молодой аромат и долго стоял возле скирды. В душе медленно поднимались, подкатывали к горлу и боль, и горечь, и бессильная злость. Эх, Игнат, Игнат! Долго же ты собирался пойти с повинной! Опередил тебя Степан. Теперь его голыми руками не возьмешь, без свидетелей дело было. Ускользнул, как налим. Дешево он купил тебя…
Игнат в сердцах швырнул пучок травы, подхватил косье и, не заходя на пруд, скорым шагом пошел в хутор. На небритых щеках его перекатывались желваки.
По дороге его обогнал председательский газик. Затормозил, из приоткрытой дверцы выглянула молодая курчавая голова председателя колхоза Кочетова.
— Садись, подвезу, Игнат Савельич!
Игнат стоял в нерешительности, губы его дрожали.
— Ты что? — спросил председатель. — Ай выпил с утра?
— Выдь-ка на минутку, Егор Михалыч, — просительно и с дрожью в голосе сказал Игнат.
Председатель внимательно посмотрел на Игната, сразу посерьезнел и даже слишком поспешно вышел из машины. Игнат часто двигал кадыком, глотал слюну и глядел в землю, не поднимая глаз.
— Тут, Егор Михалыч, такое дело… зерно уворовали…
И он рассказал о краже. Кочетов слушал молча, в то же время думая что-то свое, только по губам можно было догадаться, какое впечатление произвел на него рассказ Игната: он точно кислую ягоду жевал, щеки его подергивало мелкими судорогами.
— Давай-ка завернем к этой скирде, — сказал он холодно, выслушав Игната.
Кочетов молча, внимательно осмотрел скирду, сосредоточенно что-то соображая. Игнат также молчал, на вопросы отвечал односложно и обреченно. Ему, фронтовику, прожившему долгую, трудную и честную жизнь, кажется, никогда не было так стыдно, как сейчас перед этим молодым человеком, годившимся ему в сыновья. Но вместе с тем он чувствовал, как все, что тяготило его в последние дни, медленно тает, сходит с души, как сходит мартовский снег под теплым дождем.
— Что будем делать, Игнат Савельич?
— Известное дело, Егор Михалыч, в милицию надо.
Кочетов засмеялся.
— В милицию, Игнат Савельич, сразу надо было…
Игнат, потупившись, молчал.
— Ты вот что… Об этом деле никому… Глупый воробей ловится за одну лапку, а хитрый — сразу за две. Понял? — спросил он со значением, засмеялся и весело похлопал Игната по плечу.
— Понял, — ответил Игнат, но веселости в его лице не было.
Через полгода, весной, Степана поймали с двумя мешками семенного ячменя. Поймали хуторские мужики, сеяльщики, намяли ему бока, потому что Степан, озверев, кидался на них с железным прутом и грозился поджечь половину хутора. Его связали и отвезли к участковому.
ГОСТЬ
Светлым и каменным было мертвое лицо деда Тимофея, исхудавшее до того, что обозначились кости. Твердо замкнулись сухие, бескровные губы, морщины разгладились, обрели ясность и красоту линий. Белая редкая бородка светилась насквозь.
Андрей Тимофеевич не видел отца больше семи лет и теперь, опоздав, чувствовал себя чужим в толпе старух перед гробом. Он силился найти в себе жалость, боль, угрызения совести — и не находил. Были лишь неприятное ощущение легкой тошноты и нервная дрожь у самого горла.
Стали выносить тело. Андрей Тимофеевич как во сне слышал вздохи богомольных старух и ехидный шепот за спиной:
— Как истукан идет.
— Хоть бы одну слезинку уронил.
— Да он уж забыл его, чего зря слезы лить…
И в нем поднималось какое-то новое чувство, еще неясное, но несравненно более высокое, чем все то, что занимало его жизнь в последние годы.
Бесконечные солнечные летние дни, сенокос на лугу. Десятка два мужиков обкашивают кусты, а чуть поодаль — бабы с граблями и протяжная, стройная песня. Тут косит и его отец, рослый, статный мужик в холщовой рубахе и лаптях. Тимофей только что вернулся с японской войны. Широко ходит его коса, на спине буграми перекатываются мускулы, пот льет с него в три ручья. Натосковался отец по работе. А когда подходит Андрей, вихрастый, босой, исцарапанный речной осокой, с узелком в руке, отец оставляет косу и утирается рукавом.
— Принес, работник?
— Принес.
— Ну, садись со мной…
И отец с сыном аппетитно жуют горячий ржаной хлеб с солью и луком, запивая холодным квасом.
Хорошо на лугу. Пахнет вялой травой, на вербах кричат грачи, летают стрекозы. Далеко слышен перезвон кос, ржание лошадей.
Отец закуривает толстую цигарку из самосада, обдавая крепким, пахучим дымком.
— Погляди-ка чего я тебе нарвал, — говорит он.
В руках у отца большой пучок тяжелых спелых ягод земляники. Андрей смеется от радости. А отец опять принимается косить…
Вспомнились и зимы с крепкими, устоявшимися морозами и бешеными метелями, от которых день и ночь протяжно гудело в трубе, а под окнами волновался снег. Тепло было только на печке, и Андрей, укрывшись полушубком, чуть прислушивался к надрывавшемуся от воя ветру. Отец в такую погоду чинил валенки, хомуты, сучил дратву и весело насвистывал.
Помнит Андрей, как отец тихо и торжественно объявил страшную весть: опять война. За неделю опустело село, всех подчистую забрали мужиков на фронт. А в селе голод. Смутно ходили слухи о грабежах и пожарах. От отца не было вестей три года. Потом заявился с Георгиевским крестом, на костылях и в тифу. Пока очухался — дошли вести о революции.
И опять это время чем-то напоминало бешеную пляску метели. Белогвардейские полки генерала Мамонтова. Захват Тамбова, Курска, Ельца. Мародерство.
В одну из темных октябрьских ночей отец с сыном тайно бежали на Землянск, где, по слухам, должна была находиться армия Буденного.
В селе Стадница их под конвоем привели на квартиру к командующему. Буденного душила ангина, и он больше жестикулировал, чем говорил.
Через полчаса Андрею с отцом выдали новое обмундирование и приписали к полку. А через несколько дней они освобождали Воронеж…
Гроб поставили на краю глубокой сырой могилы, из которой хорошо пахло свежей землей, весенней пашней. В толпе послышались вздохи и перешептывание.
Андрей Тимофеевич подошел к отцу, стал на колени прямо в глину и поцеловал холодный, чужой лоб. Потом неожиданно сморщился, затрясся, заплакал.
Когда над могилой поднялся холмик, а люди не спеша стали расходиться, Андрей Тимофеевич судорожно вздохнул:
— Прости, отец.
Долго стоял он на кладбище — сгорбленный, жалкий, растерянный. Дорогой черный костюм, который еще недавно делал его старческую фигуру изящной
