Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Отсюда он пошел по местам, где шестьдесят с лишним лет назад было его детство. Вот высокий глинистый берег и крутой поворот речки. Тут всегда ставили запруду. А наверху был большой сад, от которого теперь остались одни пеньки. Речка показалась уже, мельче, круча — низкой и пологой, балки — маленькими и бесцветными. Все виделось ему проще, серее, обыденнее. Грустно было сопоставлять впечатления детских лет с теперешними.
На противоположном берегу, у небольшого затончика, стоял мальчуган лет семи с коротким толстым удилищем в руках и белой кепке на затылке. Широко расставленными босыми ногами он впился в илистый берег и замер, наблюдая за маленьким камышовым поплавком.
— Ловишь? — устало спросил Андрей Тимофеевич.
— Не шуми! — прикрикнул мальчуган, не отрывая глаз от поплавка. — Не видишь, что ли?
Андрей Тимофеевич пошел дальше, и ему нестерпимо захотелось найти кого-нибудь из своих сверстников, повспоминать, оживить то далекое время.
Эх, время! Из сверстников остался в живых, наверное, один дед Осип. По крайней мере, никого больше Андрей Тимофеевич не вспомнил.
Маленький саманный домик деда Осипа низко сидел среди старых, развесистых верб, на которых шапками рассыпались грачиные гнезда. Во дворе — колодец с почерневшим срубом. Под окнами — густая сирень. И — тишина и покой, который наводили сейчас на Андрея Тимофеевича тоску.
Он в нерешительности стоял во дворе и озирался: на двери дома висел ржавый замок.
Уже собрался было уходить, когда услышал за спиной скрип и старческое покашливание. Дед Осип отдыхал в сарае на лежанке. Андрей Тимофеевич узнал его и шагнул через порог.
— Ося, живой!
Тот равнодушно глянул на щегольски одетого старика в золотых очках и спокойно сказал:
— Одно названье, что живой.
Голос его тоже выражал полное безразличие к гостю — кто он, откуда и зачем здесь.
— Одно названье, что живой, — бормотал дед Осип, — давно на покой пора.
На покой! Андрею Тимофеевичу стало не по себе от этих слов. Осип, Осип… Ведь каким крепким и ловким был парнем. А теперь? Глаза выцвели, кожа стала желтой и сморщенной, как улежалая груша.
— Ося, не узнал меня?
На секунду сосредоточились мутные зрачки, слабый интерес скользнул по дряхлому лицу.
— Чево не узнал — узнал. Слыхал, что на похороны приехал…
Невозможно было разбудить у деда Осипа хоть одно живое воспоминание об их мальчишестве, об учебе в приходской школе. Глубоким сном уже покоилась вся прожитая жизнь, никакая встреча не могла согреть душу старика.
У Андрея Тимофеевича повлажнели глаза. Для непринужденности он расстегнулся, присел на ящик, накрытый тряпьем.
— Ося, рассказал бы что-нибудь.
Старик приподнял дрожащую голову, понатужился, пошевелил бескровными губами:
— О чем говорить-то?..
— Про отца моего, покойника, скажи. Вы ведь с ним в последние годы вместе были.
Старик долго собирался с мыслями. Откашлялся, прохрипел нутром:
— Правильный мужик был Тимофей…
— Ничего он не говорил обо мне?
На лице деда Осипа можно было заметить легкую усмешку:
— Не-е… не говорил. Что говорить, разного полета птицы…
Андрей Тимофеевич сник, глаза его стали суше, настроение, с которым он шел сюда, исчезло, сменилось обидой, болью. Ему уже не хотелось сидеть с Осипом и умиляться воспоминаниями детства. Еще раз поглядел на своего бывшего товарища: «Эх, Осип, Осип, не так я думал с тобой встретиться».
— Прощай, — сказал он равнодушно и поднялся.
На лугу бабы ворошили сено. Так же, как в детстве, кричали грачи над вербами, пахло болотом и свежим торфом, до тошноты был напоен воздух запахами свежескошенной травы.
Андрей Тимофеевич поздоровался с бабами и прошел мимо.
— Гордость-то, прямо как у министра, — сказала ему вслед худенькая востроносая бабенка, обидевшись, наверное, что он не остановился и не поговорил.
— А чего ж ему не гордиться, — подхватила другая, — небось, тыщи полторы получает…
Третья махнула рукой:
— Тыщи получает, а отца забыл.
— А кто их, родителей, вспоминает, особенно под старость?
— Поглядим, как нас вспоминать будут.
— Навспоминают.
Андрей Тимофеевич перешел речку по мостику и поднялся на пригорок. Отсюда открывался вид на село. Новые кирпичные дома с телеантеннами над белыми шиферными крышами, клуб, магазин с широким застекленным фасадом, медпункт, правление колхоза — все новое, непривычное, чужое ему. Андрей Тимофеевич смотрел на все это глазами постороннего человека. Без него создавался и вырастал колхоз, без него обновлялось село, снимались урожаи, встречались праздники. Он не видел этих изменений и был равнодушен к ним.
Родина мнилась ему в тех далеких запахах ранней весны, первого снега, распаханной свежей земли и долгих печальных песен во время сенокоса. Со смертью отца оборвалась теперь и эта нить. Вот так и уходит из-под ног жизнь. Не успеешь оглянуться, как ничего уже не остается в душе, кроме ожидания смерти.
Андрей Тимофеевич рвал душистый чебрец, подсохшие зонтики кашки и купыря и, как в детстве, весь был во власти запахов. Почти всю жизнь он провел в городе, а вот остались они, эти запахи, и только чуть тронь, напомни, как тотчас встает перед глазами далекое, безвозвратно ушедшее время…
К хатенке отца Андрей Тимофеевич вернулся вечером. Во дворе стояли столы — человек пятнадцать стариков и старух поминали покойника. Особенно неприятно поразило Андрея Тимофеевича то, что с ними сидел его шофер Володька. Видно было, что он уже выпил и теперь охотно поддерживал разговор за столом.
У Андрея Тимофеевича вдруг пропало желание, пришедшее еще утром, разыскать здесь свою двоюродную тетку (которую он плохо помнил в лицо) и остаться у нее ночевать. Ему захотелось как можно быстрее уехать, вздохнуть свободно, обдумать все как следует одному.
Краснея при мысли, что ему придется окликнуть Володьку, а его увидят и начнут приглашать к столу, Андрей Тимофеевич постоял минуту в нерешительности и пошел к машине. Он резко хлопнул дверцей и, чувствуя, как кровь приливает к лицу, несколько раз резко нажал сигнал. Ему казалось, что сейчас машину окружат старики и старухи и начнут укорять его в неблагодарности к отцу. Но этого не произошло, подбежал только Володька.
Андрей Тимофеевич, не давая ему вступить в объяснения, коротко приказал:
— Домой!
СЕМЕН МЕРКУЛОВ
1
Меркулов выбрался из кабины дребезжащей полуторки, ему оставалось пройти пешком километра три — через лесок, бугор и маленькую степную речку.
По голым, вылизанным ветрами каменистым увалам, по чахло зеленеющим балкам с редкими островками караича и дубняка, по маленьким небогатым хуторам придонской степи на многие сотни верст тянется этот старый почтовый тракт — большак,
