Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Расстреляли Мишатку в тот же день. Рогожа сам стрелял.
Матрена всхлипнула, закашлялась, женщины зашевелились, стали вздыхать, перешептываться.
Семен сидел внешне спокойный, только на скулах выделялись круглые желваки да на ширококостных волосатых руках, как клещами обхвативших колено, взбухли веревками вены. Не проронил ни слова и когда Матрена рассказывала о младшеньком, Ванятке, о Шуре и о матери.
Наконец хрипло спросил:
— Не слыхать, куда Рогожа делся?
— Ушел, собака, с немцами, — сказал кто-то из женщин.
— Чтоб ему… и на том свете места не было!
— И не будет! — подхватил чей-то высокий, стенящий голос. — Не спрячется! Следов-то кровавых понаоставлял по всему хутору — найдут!
Женщины наперебой стали рассказывать, как измывался над односельчанами Рогожа, как облил керосином и сжег дубовую пирамиду на могиле бывшего председателя сельсовета Богатырева, как застрелил колхозного пчеловода, безрукого деда Ступченко, которого немцы обвинили в пособничестве партизанам, как составлял списки хуторян для отправки в Германию, выдал гестапо семидесятилетнего учителя-коммуниста Ивана Ивановича Земляного…
Меркулов чувствовал, что в висках жарко стучит кровь, а на лбу густо выступил пот. Не хватало воздуха. Он дернул ворот гимнастерки, щелкнула и отлетела медная пуговица.
Женщины притихли.
— Где могилы-то?
Матрена живо поднялась, накинула платок на голову.
— Я тебя счас провожу.
— Не надо, расскажи где.
— Прямо за сельсоветом, на меже колхозного сада. Все там, в одной могиле.
На холмике мирно шелестел султанистыми метелками овсюг, в двух шагах, неизвестно кем посаженный, вымахал подсолнух. Еще не успели осыпаться с высокого крепкого стебля жесткие, как пергамент, листья, голова еще наливалась восковой желтизной и гордо клонилась к земле, пряча от чужого глаза атласно-черную круговину туго набитых семян. На шляпке сидела и тонко попискивала синичка. Хитро наклоняя крохотную головку, она косила глазами-бусинками на человека и часто-часто склевывала что-то из-под лапок-крестиков.
Меркулов, неловко отставив в сторону деревяшку и морщась от боли, опустился на сухую теплую глину, лег лицом вниз и жадно, судорожно вдохнул пресный запах земли и кисловатый аромат тлеющих трав и листьев.
Он остался жить, вернулся в хутор и вот сидит возле своей семьи… Все долгие четыре года он ждал этой встречи, хоронил и согревал мысль о ней под самым сердцем. И вот уже без них он смотрит на облака, слушает писк синички, вдыхает запах осени…
Замычали коровы на выгоне, с речки потянуло свежестью, стало смеркаться. Меркулов поднялся, размял занемевшую ногу, вздохнул: «Вот и поговорили».
Он развязал мешок, достал ненужные теперь подарки, которые собирал в чужих городах: губную гармошку, авторучку, шерстяной платок, медные ажурные рамки для фотографий. Долго разглядывал их, потом торопливо посовал в мешок, достал фляжку со спиртом, четвертушку городского хлеба, луковицу и кусок желтого сала. Он хлебнул из фляжки и стал говорить, облегчая боль:
— Хорошо до войны жили, дай бог каждому… Так я говорю, Шура? Мы с тобой — первые люди, трактористы. Ты на своем «Универсале» заворачивала так, что иному мужику не угнаться. Способная, расторопная; а уж дома-то, бывало, все у тебя под руками горит. И со свекровью ладила. Знала, когда подарок подарить, слово ласковое сказать, совета спросить или на своем настоять. Орлов мне каких нарожала. Здоровые да смышленые ребята, им бы жить да жить, учиться да учиться…
Почет был, уважение. В район едут на собрание — кого берут? Меркуловых. В Москву на выставку кого посылали? Меркуловых. Потому работали как следует, на манер Стаханова рекорды брали. Приедут, бывало, корреспонденты из нашей районки, ребята молодые, грамотные, их медом не корми — только сиди да рассказывай, почему и как рекорды брали. Тут загадки нету, говорю. Когда в семье ладится и на душе легко, то руки сами по работе чешутся. А без семьи… без семьи табак дело.
Меркулов быстро хмелел, лицо расслабилось, виски горели.
Совсем стемнело. Слабо светились окна. В воздухе пахло дымом, парным молоком, печеной картошкой. Отчетливо слышались женские голоса, детский смех, лай собак.
Возвращаясь в хутор, Семен наткнулся на два немецких танка, мимо которых проходил утром. Он остановился, сбросил вещмешок на землю, подошел поближе и долго стоял молча. Потом изо всей силы пнул деревяшкой холодный, отпотевший металл:
— Ууу-у!
Эхо летуче пронеслось по хутору и далеко повисло по-над речкой. И погасло в пойменной камышовой непролази, вспугнув стайку чирков, облюбовавших место для ночной кормежки.
3
Под тугими толчками родниковой воды перекипает белый речной песок. Сотни живых, роящихся точек в студенистой и ржавой болотной хляби, заросшей серебристой осокой, кугой, водяным перцем и белоталом. В скрытом от человеческого глаза чреве болота ни на минуту не прекращается могучее движение глубоких земных вод. Отверстые жилы земли дают жизнь сначала ручейку, младенчески чистому, ясноглазому, лепечущему первые робкие звуки; ручей с каждой верстой набирает силу и скоро заполняет собой всю пойму, превращаясь в полноводный приток большой равнинной реки.
Грозовой ливень за несколько часов уничтожает водоохранные зеленые джунгли, гремучие мутные потоки черными языками зализывают узкую горловину устья и застывают тяжелой недвижной массой, навечно похоронив под своим тучным брюхом родниковое племя. И полноводный приток иссякает, хиреет, постепенно обнажая обескровленное, пересыхающее русло. По самому дну каменеет тонкая корка ила, трескается, рвется на части и, как береста на огне, скручивается по краям…
Пересыхающим руслом когда-то полноводной речки стала жизнь Семена Меркулова. Он пробыл недолго на родине, чуть больше месяца, и за это время понял, что здесь он не жилец. Родня, какая оставалась в хуторе, на каждом шагу вспоминала покойную семью, а это не обходилось без поминок, без бутылки самогона, без горячих разговоров и пьяных мужских слез.
Куда бы и к кому бы Семен ни зашел — везде его жалели, утешали, давали советы, учили, как жить дальше. Председатель колхоза прямо говорил:
— Жениться тебе, Семен, надо. Жизню налаживать надо.
Хуторские вдовы сдержанно и стыдливо привечали солдата, и за сдержанностью этой Семен видел лица тех, кто не вернулся домой. Ему становилось не по себе.
В его доме жила Татьяна Разогреева с двумя сиротами. Она было засобиралась освободить дом.
Меркулов молча смотрел на ее большие темные руки, перебирающие концы вылинявшего ситцевого платка, и слушал ее быстрый, извиняющийся говорок:
— Нам, Семен Игнатьич, на первых порах деться некуда было… А теперь пережили, колхоз новую хату обещает, люди помогают… Мы тут все в целости сберегли. Да ты сам погляди.
«Милая ты моя квартирантка! — думал Семен, глядя на желтое, исхудавшее лицо своей сверстницы, еще недавно беззаботно-голосистой, полнощекой, цветущей здоровой деревенской красотой. — И тебя вон как уходило. Мужа не дождалась, хата сгорела, дети разутые-раздетые… И сама —
