Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Элке изысканный билет достался случайно. Однако она сумела оценить его. Надела соответствующее платье, потом присела перед зеркалом, настроилась — в общем, внешне и внутренне готова была к празднику. Одинокая женщина, молодая. Выглядела она в тот вечер прекрасно! Потапов умчался в очередную командировку и должен был вернуться в Москву лишь дней через десять.
После первого отделения она гуляла в фойе партера, где висит громадная и немного нелепая картина (впрочем, принадлежащая кисти И. Е. Репина), на которой все русские композиторы изображены собравшимися вдруг в одном довольно тесном зальце.
Мама рассказывала мальчику, что вот это Цезарь Кюи, а это Балакирев. А вон тот, невысокого роста, Михаил Иванович Глинка… Элка оглянулась, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Улыбаясь, на нее смотрела классическая консерваторская старуха. Элка знать ее не знала, но, естественно, улыбнулась в ответ и сделала легкий полупоклон.
— Здравствуйте, моя милочка! — неожиданно и довольно громко сказала старуха. Элка, удивленная и, пожалуй, обрадованная, подошла к ней. — Ну как вам показался этот англичанин?
Всякий опытный консерваторец знает, что отвечать в подобных случаях: в меру похвалить, в меру поругать. А Элка постаралась еще и как-то разнообразить свой ответ. И здесь ей очень мило проаккомпанировал молодой мужчина, тоже стоявший подле старухи. Впоследствии он оказался Стасом.
Так и осталось тайной, почему старуха подозвала к себе Элку: то ли спутала с кем-нибудь, то ли, может, ей приятно было провести антракт в обществе привлекательной и воспитанной молодежи (для старухи оба они, конечно же, были молодежью). То ли — но это уж совсем предзнаменование свыше! — старуха почувствовала родство их душ…
Проводив Элку до дверей квартиры, Стас попросил у нее телефон. Элка телефон дала, но сказала, что она мать шестилетней дочери, что она замужем и супругу своему изменять не собирается. Просто он сейчас в командировке, ей скучно, и они могли бы куда-нибудь вместе сходить.
Стас посмотрел на нее очарованными глазами, улыбнулся, поклонился и ушел. И Элка, глядя ему вслед, подумала, что Потапов всегда в командировке. Даже когда он будто бы дома!
За десять дней мужниного отсутствия они встретились дважды. Один раз ходили в кафе, на второй Стас решился пригласить ее к себе домой. Они просидели довольно длинный вечер при свечах, при шампанском, при тихой музыке… Конечно, Элка бывала в домах и лучше. И она, в общем, видела все эти старательные совершенства. И она — прибавь чуть-чуть интуиции плюс недоброжелательности — легко могла бы раскусить Стаса. Но к чему эти раскусывания-то? Человек ведь не конфета!
Главное здесь состояло в том, что Стас пребывал в совершенном восторге от нее. Это Элка видела по всему. Однако он продолжал вести себя корректно и мило.
И только в конце вечера, часов около одиннадцати, когда приличествовало уйти и Элка протянула ему руку, чтобы он помог ей встать из глубокого и мягкого кресла (финский гарнитур «Россарио», и притом очень тактичной расцветки!), Стас не помог ей, а, напротив, удержал.
Он взял эту руку — холеную и отлакированную, которой позавидовала бы иная королева, руку истинно женскую, но не крохотную, не руку «кошечки», а довольно крупную аристократическую, с длинными округлыми пальцами и прелестной формы ногтями.
Бог его знает откуда Элка взяла такие руки! Отец ее, прежде чем стать офицером, был слесарем на заводе «Динамо», а мать происходила из воронежских крестьян…
Стас поцеловал эти прекрасные пальцы, потом отступил к стене, выпрямился, посмотрел на Элку серьезно и чуть грустно. Она сейчас же простила ему заметную театральность и несколько вялую кожу лица. Потому что она почти наверняка знала, о чем пойдет речь, и волновалась, и легкомысленно радовалась…
— Элла Николаевна! Мы с вами едва знакомы. И к тому же… — он посмотрел ей в глаза, и она улыбнулась. — Но честное слово, произошел тот единственный случай, который… Словом, Элечка! Я в вас совершенно неприлично влюблен. И умоляю вас каким-нибудь чудом стать моею женой!.. Что вы мне ответите?
Видно, сам господь бог надоумил ее.
— Я отвечу вам завтра, Стас, — произнесла она очень серьезно. А естественное волнение еще прибавило ей искренности. — Отвезите меня, пожалуйста, домой.
Конечно, Элка его не любила! Но скажи она это сейчас, было бы испорчено впечатление от этого чудесного вечера…
Дома Элка смыла тушь и грим. И поплакала немножко. И снова сама себе твердо сказала, что нет и никогда… Да и что, в самом деле, куда? От Потапова? Они же одиннадцать лет вместе… И как же Таня… Конечно же, нет!
Назавтра он позвонил ей в нелепые для подобных объяснений двенадцать часов дня. И она сказала все, что говорят женщины в подобных случаях: и про «вы чудесный человек», и про «я была очень тронута вашими…». Ну и так далее.
— Вот, Элечка, — сказал он очень грустно, потому что исчезало то, на что второй раз он не решился бы никогда. — А ведь я знал, что вы мне скажете это… Нет, я надеялся, конечно! Но я знал…
И Элка поняла, что недооценила этого человека…
— Стас! — сказала она растерянно. — Дайте-ка, пожалуйста, свой телефон. И обещайте мне сами никогда не звонить.
— А когда позвоните вы?
— Наверное, тоже никогда.
Он продиктовал телефон, попрощался, и она положила трубку.
Приехал Потапов, побыл месяца полтора и снова уехал. Элка сходила разок в консерваторию, но ни старухи той, ни Стаса она не встретила.
Ни разу не обозначившись за две недели отсутствия, вернулся Потапов, уволок ее отдыхать по оскорбительным, в сущности, горящим путевкам Лугового. И там, и прежде в Москве, и в отсутствие его, и в присутствие Элка чувствовала себя одинокой, почти оставленной. Хотя он время от времени ходил с ней куда-нибудь: чаще в гости, реже в кино. И когда он являлся с работы в достаточной степени рано (что случалось, впрочем, не так уж часто), они, проверив, хорошо ли спит Танюля, делали то, что в «Декамероне» называют «заниматься любовью». Но Элке казалось, что они занимаются бывшей любовью.
Потом Потапов, намучившийся за день, засыпал на полуслове, а Элка лежала с открытыми глазами, слушала почти невесомое дыхание Тани и тяжелый сап Потапова. Эти два звука то соединялись, то опять разлетались в разные стороны… Я несчастлива. Но зато я спокойна, чего же мне надо еще? — думала Элка.
А грусть в ее душе все росла.
Вот так оно тянулось да тянулось. Раньше Элка не знала, что именно тянется. А теперь знала: тянется
