Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Вот, смотри сюда! Это конский щавель. А знаешь для чего он может сгодиться? То-то. Ежели из него сделать слабый отвар, он будет от расстройства желудка… А ежели сделать крутой отвар, то он получится для расстройства желудка как слабительное.
Покрутив перед самым носом Серафимы темно-зеленым листом, Прасковья сунула его в изрядно потрепанную, сплетенную из камыша хозяйственную сумку.
К Краюшкино в первый час путешествия продвигались очень медленно. Старуха поразила своей страстью к собирательству растений.
Каждая сорванная травинка в объяснении Прасковьи имела чуть ли не магическую силу. Из навара горькой полыни можно делать желудочные капли, настой земляничных листьев очень помогает от почечных камней, девясил идет как отхаркивающее средство.
Слушая хозяйку, Серафима диву давалась: под ее ногами целая аптека произрастала. Старуха, точно не веря качеству растений, разламывала стебли, растирала листья, подносила их к носу.
И хотя занятно было слушать и видеть Прасковью за ее хлопотами по сбору снадобья, наслаждение Серафима испытывала в другом: успокоительная прохлада ласково касалась тела, рассеивала грустные мысли о нескладности ее жизни. Небольшой клин краснолесья встретил путниц радостным щебетаньем пернатых. Где-то в вышине, в непроглядных кронах на все лады трезвонили мелкие птахи, не боясь сотрясения мозга, нещадно бил по сухой коре клювом дятел.
Серафима подняла кверху голову, скользнула по уходящим ввысь гладким золотистым стволам сосен. Голубой кусочек неба, обрамленный хвойной зеленью, манил к себе бездонностью, таинственной далью.
Серафиме вдруг захотелось распластаться на гальке-мельчаке, уткнуться глазами в голубую даль и ошалело хватать полной грудью приправленный тонкими лесными запахами воздух.
Прасковья торопила. Она уже закончила сбор целебных трав, все чаще поглядывала на уже отдалившееся от горизонта солнце.
— Потом как-нибудь передохнем. Парамон у нас больно обидчивый. Не любит позднего прихода…
Серафима не стала расспрашивать ничего об этом обидчивом Парамоне, убрала пучком травы с ботинок белесый слой пыли и побрела за хозяйкой.
Через час ходьбы из седловины древней старицы выглянули деревянные домики Краюшкино. Селение, по всему было видно, намного старше Самойловки и немного больше. Несметное количество раз промоченные дождями, прокаленные солнцем и прихваченные зимней стужей стояли неказистые домики. Казалось, они повылазили из-под земли, как грибы. Все в них давно побурело, присохло. Ни единого яркого цвета, ни единого свежего среза.
Подошли к крайнему дому. Здесь собралось не менее пятнадцати человек — в основном женщины. Прасковья подвела Серафиму к рубленому колодцу, из которого доставал воду молодой мужчина, одетый, несмотря на теплую погоду, в большие тяжелые сапоги, перепачканные белыми известковыми пятнами, и сплошь изодранную фуфайку.
Накручивая цепь на барабан, мужчина тяжело вздыхал, дергался, озирался. Длинные, наполовину скатанные в сосульки волосы, свисали через лоб, закрывали глаза.
Прасковья подождала, когда мужчина установил на широком бревне бадью, до краев наполненную водой, и звонко, точно глухому, выкрикнула:
— Гордей, а Гордей! Ты что же это так распыхтелся? Деньгу решил заколотить… Расстарался и горба не жалеешь…
Мужчина распрямился, откинул пятерней набок волосы. Серафима заметила, что этот человек гораздо моложе, чем показался вначале. Это был всего-навсего парень лет двадцати с каким-то странным взглядом и беспрерывно дергающимися уголками губ.
— Сама деньги греби — мне не надо-ти. Парамон поить вас, лосадей, приказывал. Со всех здеревень плететесь сюды-ти. А мне посля вас-ти потом коневый навоз убирать…
— Ты не слушай его, — слегка дернула за рукав Серафиму бабка, — он у нас богом немного обижен, а так он безвредный, все помогает нашему пресвитеру… Мальчишка-то хваткий: и дров на зиму наколет, и какой, ежели нужно, ремонт сделает, и в комнатах приберет, и помоет… Парамон-то наш овдовел: вот и приходится Гордею все делать…
— Выходит, он вроде бы наемный у него?
— Ну уж, какой он там наемный! Хлебушко-то даром ему перепадает, да и одежонку еще гожую-то кой-когда даст… А ежели бы он с бабами поласковее был — уж каждая бы, худо ли бедно, могла бы чем-то и одарить убогого. А он, лихоимец, всегда нас оскорбляет. Мы уж не раз пресвитеру жаловались. А тот ухмыляется, а мер не принимает. Все друг друга братьями да сестрами зовут, а Гордей лошадьми нас кроет…
И, как бы подтверждая слова Прасковьи, Гордей шлепнул ладонью о дно перевернутой бадьи, звонко причмокнул языком и расхохотался.
— Ох, здевки-лосади, вон какие вы ведь справные! Не колотят вас музыки! Вон вас сколь — и у каздой по два глазы! А езели бы били они вас — разве было бы у вас по два глазы?
— Иди, иди, юродивый, слюнтяй некрещеный, — незлобиво отозвалась стоявшая чуть поодаль старушка.
XV
Так, в поисках душевного успокоения, Серафима оказалась в общине сектантов-пятидесятников. Пресвитер Парамон Якимов — мужчина лет шестидесяти, осанистый, с проницательными и подвижными глазами, понравился Серафиме. Он чуть не час беседовал с ней. Негромким, доброжелательным голосом выспрашивал обо всем: о семье, о детях, о достатке и даже о соседях.
Узнавал, кого она уважает и кого нет. Довольна осталась Серафима и тем, что во время всего разговора Парамон ни разу не упрекнул ее за распутство, не возмутился ее поступком, частенько употреблял слово «сестричка». Одет был глава общины скромно — в серый суконный пиджак самого простого покроя. Такого же цвета была хорошо отутюженная сатиновая рубаха. Несмотря на годы, на голове еще не обозначилась лысина, хотя в волосах уже преобладала белизна. Якимов носил усы, чуть свисавшие своими мягкими кончиками с уголков губ. Они были уже бесцветными, как прошлогодний ковыль, видавший и дожди, и снега.
Голос у Парамона был негромкий, ровный, с хрипотцой. Говорил он, проницательно глядя в глаза Серафимы. Почувствовав чуть ли не физическое прикосновение взгляда, Воланова потупилась, отшатнулась назад. Все то строгое и вместе с тем завораживающее полностью лишало ее самостоятельности.
Встреча с новым, непонятным и таинственным была насколько заманчивой, настолько же страшноватой и отпугивающей. Неужели есть на свете такие люди, думала Серафима, которые только и
