Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Но однажды Агафья вернулась от Михаила неузнаваемой. Слой пудры, наложенный на щеках, превратился в сероватое размазанное месиво. Сбитая набок косынка неряшливо прикрывала старательно расчесанные волосы, Серафима встретила ее у порога и изумилась. Агафья молча прошла мимо, пластом упала на кровать, закрыла ладонями лицо и заплакала навзрыд.
Серафима, чувствуя недоброе, подошла к кровати и положила ладонь на плечо Агафье.
— Что с тобой, кто тебя? Чего изводишься? Да мы вдвоем хоть с кем справимся… Только скажи…
Серафима нетерпеливо требовала назвать обидчика. Подчиняясь предчувствию, она в том неизвестном человеке видела не Агафьиного обидчика, а своего.
Еще долго не могла перебороть себя и сказать что-нибудь вразумительное Агафья. Наконец она умолкла, приподнялась и села на край кровати. В другое время вид Агафьи здорово бы развеселил Серафиму. С такой причудой размалевать себя смог бы даже не каждый клоун. Но сейчас всего этого Серафима не замечала. Не отрывая от Агафьи пристального взгляда, она ждала разъяснения.
— Подходим, значит, мы к воротам с Данилкой, а она нас там поджидает, — еще раз всхлипнув, начала наконец рассказывать Агафья.
— Кто она? — вспыхнула Серафима.
— Ну, кто? Известно кто: эта пупавка лупоглазая — Клавка Макарушкина.
Серафима умолкла, опустила глаза.
— Стоит вся разнаряженная, руками за бока держится, харю кверху задрала и на меня воровскими зенками поглядывает. Долго мы стояли друг против друга. Она молчит и я молчу. Смотрю — открылся у нее рот.
«Ты чего сюда приковыляла, рохля неухоженная? — говорит мне. — Иль мое счастье пожелала прибрать к рукам? Чего тут шастаешь?» А у меня язык как присох — ничего не могу ей ответить… А она-то как пошла меня всякими пакостями обливать. Шустрая вошка скорее на гребешок попадется и ты так же, говорит. Вырвала у меня из рук Данила — и за калитку. Тот как заревет, а она что-то причитает ему, уговаривает. Задвинула засов — и в дом…
Постояла я, постояла малость… И вот…
Агафья что-то еще хотела прибавить к этому рассказу, но Серафима схватила ее за руку.
— Беги, скорее беги к Михаилу! Какая же ты простодыра, клуша неповоротливая! Да ты так всю жизнь в девках будешь! Иди и не уходи, пока она там. Скажи: за Данилкой пришла… Будь понахальнее; не отдавай своего.
Каждое слово Серафимы звучало, как резкий приказ, но воспринималось Агафьей, как теплый и сердечный совет. Глазами, полными искренней благодарности, смотрела Агафья на распалившуюся Серафиму — человека, решившего помочь ей совершить целый переворот в жизни.
В эту минуту Серафиме и самой казалось, что делает доброе дело для своей подруги. Но когда та вновь убежала к Михаилу, Воланова криво усмехнулась и задумчиво вполголоса сказала; «Ох, и гадюка я какая! За что доброй женщине голову морочу? Нет! Бежать, бежать надо отсюда. Пусть тогда как хотят. Знать не буду. Не то с ума сойду… Зачем докучать себе?».
Время шло. Быстро и незаметно летели дни. Только сейчас Серафима по-настоящему начинала осознавать, сколько нужно было вкладывать труда и усердия, чтобы сделать житье просто нормальным, человеческим, и как легко все пустить по миру.
Но не потеря зажиточности разъедала душу Серафимы. Уходя из дому, она предполагала предстоящую голощапскую жизнь. Но сегодня она как бы со стороны стала рассматривать себя и Михаила.
И Михаил поднимался в ее глазах все выше и выше. Теперь, когда все потеряно, почему-то чаще начала вспоминать ранние утренние часы, когда этот неуклюжий человек, не боясь утренней стужи, выходил во двор к верстаку, прилаженному около сарая, и начинал свое плотницкое дело. Плавно, без рывков водил отшлифованным рубанком по сухому бруску, осторожно, чтобы не разбудить никого в доме, постукивал молотком. При надобности, этот нескладный, угловатый человек бесшумно входил в дом, на цыпочках прокрадывался к столу, брал что-то нужное и так же тихо исчезал. Наблюдая в эти минуты за Михаилом, Серафима не могла удержаться от веселой улыбки: плохо обтесанная махина — и так легко, как балерина, пробирается по комнатным закоулкам.
Удивлялась сейчас Серафима и тому, почему тогда все это не замечалось, не задерживалось в сознании, а сейчас начало вылазить из каких-то тайников. Вырисовывались картины, которые, как она считала, давно исчезли из памяти.
Бабка Прасковья была, пожалуй, единственным человеком, заметившим, что в жизни Серафимы становится все больше горечи и несолонностей. Работать Серафиме приходилось теперь намного больше. Но на людях она была такой же задористой, неунывающей. И многие с завистью верили, что Серафима переживает сейчас самое радостное и счастливое время, что она все-таки добилась своего, выдержала натиск молвы и лающего навета.
Как-то во время ужина Прасковья подошла и заглянула в чашку, в которой ковырял ложкой Данилка.
— Матушки мои родные! — взмахнула руками бабка. — Сима, да ты што? Чем это ты кормишь ребятенков? Никак ржаную затируху заболтала им? Да мы этаким разве только в голодный год перебивались…
— Да что вы, бабушка, — положив деревянную ложку на стол, возразила Серафима. — Не все же скоромное да скоромное. Пусть и этого отведают…
— Ой, гляжу я на тебя, девка… Неладное с тобой в жизни творится. Раньше, бывалыча, радостно было посмотреть на тебя. Вся такая полненькая, беленькая ходила, бедра от мясца круглились, а сейчас… Матеньки… синевой какой-то подернулась, угри на лице повылазили… Тоска-то в глаза прокралась… Гляжу я на тебя, девка, и думаю: и никакого ты Сырезкина не ждешь, никто за тобой не приедет… Одной гордыней и живешь. А сама мучаешься. И детей волтузишь. Запуталась, ты уж
