Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Как сейчас помню, жаром меня вдруг всю обдало, а потом нутрячка, лихорадка холодная по телу пошла. Это ведь надо — жених мой! Чудно как-то! Шестнадцать годков мне тогда было!
Ушел батюшка, а я заметалась, как угорелая, все из рук валится, не знаю, за что хвататься. Потом кое-как совладала с собой, забилась в угол и жду…
Вскорости зашел в избу отец с каким-то стариком. Начали болтать о том, о сем, о муке-крупчатке, которую нужно отвезти поморам на Онегу. А мне не до них. Стою, нет-нет да и на окно поглядываю, а сама гадаю: каков он, жених-то мой? А вдруг он кудрявый. А может быть, русый да статный, все в сказках про эдаких сказывают. А может быть, черный? Да где же он? Нервничать стала. Надо бы, думаю, сбегать к Дуняшке, подруге, сказать про такую новость. И говорю батюшке:
— Я сейчас ворочусь. Успею, пока жениха нет.
А батюшка стоит и во весь рот щерится: «Ну, как это нет, говорит, вот же он перед тобой».
Ой, что со мной стряслось тогда — не говори. Как взглянула на этого старичка, и аж ноги подкосились! Стоит, как коромысло согнулся, кости через рубаху выпирают. Лицо все пожелтело, как солома, худущее…
Боже мой! В гроб краше кладут. Смотрит на меня слезливыми белесыми глазами и пальцами бороду замусоленную пощипывает.
Меня как мешком кто пришиб. Ни слова ни полслова не могу сказать.
Догадался, наверное, отец мой и разъясняет: «Ты, Параша, не смотри, что Лукьян Макарыч малость постарше. Царевной заживешь с ним, он один, почитай, всех поморов почти до самых соловецких монастырей крупчаткой снабжает. Две баржи его ходют по Волге».
Не стала я дальше слушать батюшку. Упала на колени и при этом женихе давай голосить: «Не буду я с этим хрычом жить». Думала я тогда, что этот самый Лукьян Макарыч возгордится, плюнет на меня и хлопнет дверью. Ан нет, уставил на меня сморщенную харю, как прошлогодний соленый огурец, и улыбается.
Видать, уж больно хотелось батюшке через меня капиталец приобрести. Схватил меня за косу да как рванет:
— Вон отсюда! Как договорено, так и будет! Только так не было. Убежала я из дому в соседнюю деревню. Кое-чем и кое-как перебивалась потом встретила людей хороших. К богу они меня приблизили, поддержали, накормили, а потом, вскорости, батюшка помер, и воротилась я опять в дом. Вот и ты, ежели он постылый — зачем с ним жить? Пусть будет хоть трудно — зато счастливо. Когда же он за тобой придет? Чего тянет? Иль он не знает, что тут над тобой измываются? И кто ведь над тобой потрунивает? Самые-то что ни на есть сморчки зачуханные. А тоже туда… Голову-то не опускай перед ними!
Еще день-два крепилась Серафима, а потом сдалась, рассказала хозяйке о своих тяготах, но про Петьку рассказала не все. Бабка вздыхала, слушая безрадостный рассказ своей квартирантки, но ни единым словом не упрекнула ее.
— Спокон веков на земле водились злые люди. От зависти заплакать могут. И правильно ты делаешь. Не перед кем носы-то вешать. А я подсоблю тебе, вот посмотришь.
После этого откровения Серафима почувствовала некоторое душевное облегчение, разрядку. Утешала себя тем, что нужно лишь внимательнее присмотреться, чтобы обнаружить около себя хороших людей.
XIII
Председатель колхоза Курбатов понимал, что положение Серафимы не из легких. Через кого-то узнавал о нуждах Серафимы и нередко чуть ли не насильно заставлял ее брать в счет трудодней мясо, сметану, муку.
Серафиме было непонятно такое обращение. Она наломала дров, стала беспутной, а он благотворит, хлопочет, беспокоится…
«Может, на слабинке моей хочет сыграть, к себе приблизить? — терзали ее иногда сомнения. — Да нет уж, председатель, остынь — я вам не расхлебочная чашка! Хватит морочить голову!».
Но, к удивлению Серафимы, Курбатов никаких видов на нее не обнаруживал. При встрече не многословничал.
— Ты получше смотри, Серафима, за ребятками своими. Сама знаешь: если сызмальства заморишь — на всю жизнь крючками останутся, как огурцы неполивные…
Через Агафью Серафима знала еще несколько женщин, которые более-менее понимали ее положение. Зато к Агафье Серафима не знала уж как относиться. Если в первые дни после семейного разлада ее пожелания свести Агафью с Михаилом были искренними, то сейчас она ловила себя на том, что этой бесхитростной и наивной женщине за все доброе оплачивает фальшью. Нет, не ей быть советчицей в этом деле. Прожитые годы, заботы, думки о детях, которые были одинаковые и у Михаила и у Серафимы, давали о себе знать, щемили, напоминали о потере.
Ну, а как поступить дальше с Агафьей — Серафима не знала. Слишком сильно загорелась та своим воображаемым счастьем, сознанием, что она может жить так же, как все нормальные люди, что у нее, как у других, могут быть дети, семья. Не хотелось все это отнимать у женщины, обиженной жизнью.
Упрекала Серафима себя в том, что не может честно высказать Агафье правду, позволяет кощунствовать над ее светлыми надеждами и чувствами…
И не может она этого сделать сейчас лишь потому, что не знает, зачем к Михаилу стала приходить Клавка Макарушкина. Понимала, что без помощи Агафьи ей выяснить ничего не удастся.
После каждого посещения Воланова Серафима перво наперво задавала Агафье такие вопросы, которые, хотя были и окольные, но всегда клонили речь к тому, кого Агафья видела в доме Михаила.
Радостно рассказала Агафья Серафиме о том, что Михаил внимания на Клавку не обращает и ей тоже, как и Агафье, за все услуги предлагает плату — деньги. Но Серафиму такое не успокаивало, и она ждала от Агафьи новых вестей.
Агафья нередко стала захаживать и в дом Волановых с Данилкой
