Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Вспомнился Михаил, не знавший просвета в работе, без ропота каждодневно тянувший свою нелегкую лямку, делая все, чтобы семья жила в достатке, в благополучии. Знала она, что природа наградила его большой добротой, но не дала ему такого, как ей казалось, огненного сердца, каким обладал Сырезкин. И еще вспомнились последние слова Михаила.
— Зря тогда, кажись, Петькину гармонь хлобыснул, — угрюмо говорил он, провожая за ворота повозку со скудным скарбом, который Серафима взяла для себя и детворы. Потом, отпустив поводья коня, добавил: — Надобно вашей свадьбе тогда быть, а не моей. Правильно Петька сказал…
Все это успело еще раз промелькнуть в сознании Серафимы, пока перед ней стояла возбужденная посещением ее бывшего мужа Агафья.
Чем больше говорила Агафья, а точнее — перемалывала уже несколько раз сказанное, тем больше казалось, что она уже безумно заговаривается, наслаждаясь предчувствием близкого счастья.
Смотреть на Агафью Серафиме становилось все труднее. Все, о чем говорит эта простодушная и безобидная женщина, слишком сильно отдает близким и родным. От души хотелось счастья Михаилу, но не хотелось знать, видеть осчастливленную им другую женщину, которая займет ее место в доме и испытает доброту и заботу, предназначенную, как тогда ей казалось, только для Серафимы и ее детей.
— Хватит, ступай! — остановила Серафима Агафью. — Потом когда-нибудь доскажешь. Некогда мне. Стирки по горло.
Агафья спохватилась, что отрывает от дела человека, и решительно сделала шаг назад, к двери.
— Ты не взыщи, — оправдывалась она. — Не буду перед тобой врать. Только за одним словом заскочила к тебе. Завтра понесу Михаилу две рубахи и две майки постиранные и поглаженные. Состряпаю вареники со сметаной и творогом. Скажи: он такое ест или нет? Или что-нибудь мясное?
— Боже мой! — чуть не со слезами обернулась Серафима к Агафье. — Да иди же ты, иди!
— Ой! Иду, иду, Симочка! Ты уж не брани. Данилка, а что папе передать? Что ему сказать? Я завтра к нему пойду!
— Буку, буку… Хотю! — не отрываясь от кубиков просюсюкал Данилка.
— Скройся же ты с глаз, уходи! — еще раз выкрикнула Серафима и начала теснить Агафью к двери.
Агафья, видимо, не поняла причины раздражения подруги и объяснила все это лишь плохим настроением. Наивная женщина, над которой ради шутки и веселья можно было легко подтрунить, теперь истязала Серафиму. Она еще раз появилась в доме Прасковьи к вечеру следующего дня. Воланова заметила на ней неношенное, очевидно, сбереженное и залежалое в сундуке, платье.
Было видно, что сшито оно не слишком умелой рукой портнихи. В плечах сильно давило, зато ближе к талии было просторным. Цветной сатин с крупными сборками вольготно расходился вширь и длину и в нижней части походил на большую граммофонную трубу.
Не ускользнуло от Серафимы и то, что ныне Агафья была не столь сияющей, как прежде. Из-под платка уже не выглядывала специально выпущенная для красоты прядь волос, в глазах не сверкали счастливые огоньки. Порог переступила человеком подневольным, омраченным.
Появление Агафьи вновь вызвало досаду у Серафимы. Но, заметив странные перемены в лице и одежде подруги, зажглась любопытством.
— Матушки! Што с тобой, уж не случилось чего? Лица нет! Порыхлела вся вдруг…
Агафья начала тереть уголками платка глаза и без приглашения опустилась на лавку. Вначале она, видимо, хотела что-то сказать, но вдруг зарыдала, закрыв лицо руками.
— Да ты што? Кто тебя? — пугливо отшатнулась Серафима. — Возьми ты себя…
— Нет мне в жизни счастья, — взахлеб обрывками произнесла Агафья. — Чем я перед господом виновата? Что я ему? Почему все для других, а не для меня?
Слова Агафьи были похожи то на причитания плакальщицы, то на хныканье обиженного ребенка. И она еще долго не могла ничего объяснить Серафиме.
А произошло с Агафьей следующее.
Утром рано, чем свет, она уже закончила домашние хлопоты и, не чуя ног, бросилась к дому Волановых. Имея такой «мандат», как стопка отутюженного белья, Агафья без всякого разрешения влетела в прихожку. Но сразу остановилась, как перед непролазной топью.
В углу на самодельной табуретке сидел в нательной рубахе Михаил. У противоположного конца кухонного стола пристроилась молодая вдова Клавдия Макарушкина. У ее ног стоял бидон. На середине стола — кружка, наполненная молоком, и Агафья поняла, что это — угощение для Михаила. Несмотря на появление Агафьи, Клавдия не оторвала от Михаила пристального взгляда.
Дальше пошло еще хуже. Потерявшая дар речи Агафья протянула стопку белья Михаилу. Лишь после этого Клавдия метнула на нее короткий враждебный взгляд и отвернулась к окну.
— Вот спасибо, спасибо, Агафья! — радостно кивнул Михаил, принимая из ее рук белье. — Ты погоди малость, я сейчас…
— Я-то, как дура, сперва обрадовалась, когда он попросил остаться, — продолжала всхлипывать Агафья. — А он побыл малость в горнице, покопался, видать, в комоде и приносил оттуда три рубля. «На, — говорит, — тебе за работу, Агафья». Вот веришь — нет, не сойти мне с этого места — как кипятком кто-то меня окатил, загорелась вся от стыда. А он мне прямо насильно в руку трешку сует. «Возьми, возьми, — говорит. — А то другой раз мне нельзя будет тебя попросить. Я ведь с людей за работу беру деньги».
Вырвала я эту трешку да как угорелая из дому. Не знай, куда я ее дела: то ли обронила, то ли швырнула на дорогу — не помню…
Серафима смотрела на расстроенную Агафью, а думала о себе. Сообщение о появлении в доме Михаила Клавдии Макарушкиной поболее, чем все открытые намерения Агафьи, кольнули Серафиму.
«Та все может, это не Агафья-дурочка. Непременно, как сватать за себя пришла, — тревожно подумала она. — Что же делать? Может быть, махнуть рукой на все… Он ведь простит? Все-таки дети… Охомутают его эти вдовушки да старые девы». Агафья вновь перестала быть для Серафимы нежеланным человеком. Ей действительно было жалко эту неустроенную в жизни и наивную