Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Хозяйство у Прасковьи было скромным. За измызганной и почерневшей от времени перегородкой закутка то и дело слышалось блеяние козы. Было у хозяйки восемь-десять кур, которые всегда искали общения с соседскими сородичами, у которых имелся свой петух. Но и это захудалое хозяйство не ведало заботы Прасковьи. Оно, казалось, было заведено старухой не для укрепления крестьянского хозяйства, а для проверки выносливости этой живности. Старуха очень часто куда-то исчезала, не дав никому наказа присмотреть за домом.
Закрытая в закутке, непоенная и некормленная коза своим истошным голосом вначале, казалось, взывала к совести человеческой, но потом в безрассудной голове, неизвестно каким образом, созревало решение — не тратить попусту сил и смиренно ждать хозяйку. Возвратившись домой, Прасковья сразу же вспоминала про козу и про кур. Правда, птица гораздо болезненнее переносила разлуку с человеком. После каждой отлучки поголовье Прасковьиной «птицефабрики» нередко сокращалось чуть ли не на одну треть. В разных уголках сарая хозяйка находила задубевшие тела кур. Возмущаясь невыносливостью полуптиц, она собирала их трупы в кучу и, зажав в ладонях холодные костистые лапы, тайком от соседей несла жертвы к оврагу.
По утрам Прасковье, как и всем старым людям, не спалось. Сквозь сон Серафима нередко слышала ее горестные вздохи с обязательным упоминанием бога, какие-то причитания. Сначала Воланова почти не обращала внимания на эти странности. От своих голова разламывалась. Теперь у нее ничего не осталось из того, что можно назвать подходящим. После яркой вспышки и позорной осечки пути возвращения к прежней жизни были отрезаны. Понимала она и то, что подбросила для своих детей задачки непосильные для их раннего ума. Почти все нажитое пущено по миру. Уходя из дому, а точнее убегая из него, Серафима не слишком назойливо попросила сразу же двух соседок присмотреть первое время за домом. А уж потом, размышляла она, пусть куда выведет кривая.
Дети каждодневно пропадали у отца. Возвратясь, они рассказывали о доме, об отце. Это были веселые и забавные сообщения о том, чем он их кормил, как он смешно без конца бегал то в сенцы, то во двор, как наступил коту на хвост, как разлил на пол целое ведро воды, как измазал себе сажей лицо.
Но в этих-то веселых для детворы случаях Серафима видела другое: Михаил тяжело переживает эту суровую нескладность жизни, которую вдруг подбросили ему судьба, горечь измены близкого человека.
XI
…От невеселого раздумья Серафиму отвлекли звуки, проникшие из-за деревянной перегородки. Это была Прасковья. Сегодняшняя утренняя колготня была особенно какой-то странной, не похожей на ее обычную нудную возню…
Из монотонного бормотания выделялось много отчетливых слов и фраз.
— Царство божие внутри нас… Скоро ли наступит кончина моя? За все надо каяться перед богом… Отойди от греховной жизни! Прощай брату своему, покрывай любовью грехи его против тебя…
Звуки прервались, и минуты две-три Серафима кроме ровного и безмятежного сопения детворы ничего не слышала. Вдруг ее кольнула тревожная мысль: «А не случилось ли что с головой старухи? Как быть?».
За стенкой что-то ударилось о пол. Почти одновременно вновь начались причитания, но на этот раз еще более туманные, загадочные для Серафимы. Сразу она не могла себе уяснить: или слух ее подводит, или слова произносятся на другом языке. Сначала звуки были негромкие, но потом начали усиливаться и стали похожими на клекот индюка. Слова то растягивались, как в заунывной песне, то вдруг смешивались в торопливую скороговорку.
— И ваге-умарен-ин! А бога-рамен-кра-бу-туран! Ур-ва-сипенуту?
Серафима не смогла удержаться, когда до нее донеслось рыданье хозяйки. Ей показалось, что кто-то заскочил в комнату Прасковьи, схватил ее за горло и душит. Серафима спрыгнула с печи и открыла дверь. На полу, скорчив тщедушное тело, на коленях стояла Прасковья. Костлявые плечи острыми углами торчали вверх, точно оберегали голову от падения в сторону. Лицо старухи было направлено кверху в темный угол.
Если бы в эту минуту в комнате был еще кто-то, то Серафима могла подумать, что над хозяйкой издеваются: насильно заставляют стоять в такой невероятной позе.
Серафима растерялась. Что делать? Броситься на помощь или куда-нибудь исчезнуть? К удивлению Волановой, Прасковья прытко вскочила на ноги, стряхнула пыль с колен, поправила юбку и села на табуретку спиной к выходу.
Серафима опустила занавеску и осторожно вышла. До рассвета она уже не могла заснуть, но лежала без движений. Выдавать свою осведомленность по поводу Прасковьиных странностей не хотелось, хотя любопытство разгоралось все сильней. Но разговориться с хозяйкой на эту тему она не решалась. И все же однажды Серафима осмелела.
— Теть Прасковья, какие-то ненужности стали в голову лезть, — начала она вкрадчиво. — Вы уж не серчайте на меня. Сама непутевая и вопросы такие же. Вот смотрю на вас и думаю; человек смиренный, независтливый, господа бога часто вспоминаете. Стало быть — человек вы верующий. А вот для бога даже иконки нет или крестика какого-нибудь…
После минутного молчания Прасковья потянулась к глиняной крынке, стоящей на столе, налила в кружку молока и начала отпивать мелкими глотками. Серафима поняла, что вопрос ее застал хозяйку врасплох. И молоко понадобилось, чтобы скрыть смущение, вызванное словами Серафимы.
— А ты, голубушка, не терзайся всякими тайнами, выбрасывай из головы их. Головушку надо держать, как горницу, — свежей и ухоженной… — отозвалась хозяйка, скосив глаза в сторону Серафимы. — Ведь все знать — надобно искус пройти большой. А на иконку я грош фальшивый пожалею…
— Да ну! — удивилась Серафима. — Какая же тут любовь к богу?
— Язык — он ведь помело, ляпнет, что нам на ум взбрело. Молиться иконе — это все одно, что плевать в колодец. Не бойся кнута, а бойся греха. Какой-нибудь пьяница намалюет рожицу, слупит с тебя трешку, а ты радехонька — на колени и давай молиться этой физиономии. Молочка-то не хошь хлебнуть? Прохладное, у Глафирки Трифоновой в погребке держу. Мой-то давно завалился, подправить силов нету.
Решив больше не донимать хозяйку дотошностью. Серафима пододвинулась к столу и кивнула в знак согласия.
— А правда, теть Прасковья, что некоторые держат лягушек в молоке, чтобы оно холодным было?
— Истинный бог, правда, дочка.
