Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Да что ты так раскручинилась? — успокаивала ее Серафима. — Впереди еще много жизни, выпадет и на твою долю счастье. И деток будет целая куча.
Лицо Агафьи осветилось радостной улыбкой, которую она, казалось, дарила своей подруге за обнадеживающее пророчество. Увидела она в этих словах и приглашение на дальнейший откровенный разговор.
— Симочка, ты уж не скриви душой. А вот как ты сказала мне, что Михаилу я приглянулась, так сны меня уже доконали. Вижу, что он меня ласкает, что-то уговаривает… Ты, конечно, его бросила. Для тебя он никудышный. Это правду ты говоришь. Ты вон какая видная, а он что проть тебя? Мне бы сгодился. Да в за деток тебе бы спокойно было… Может быть, зайти к нему домой, что-нибудь предложить, прибрать, али, может быть, постирать, как ты думаешь? Скажи, а какая еда ему больше всего нравится? А насчет соли какой у него вкус?
В сознании Серафимы все перемешалось. К душевной сумятице, вызванной крахом затеи найти большое счастье — примешались еще и чувства пустоты, неверия и безразличия. Нередко спрашивала себя: почему прекрасное, настоящее, до безумия радостное, живет рядом с фальшивым, обманом, злом? И какой же большой бывает эта неверная сила: она сначала зажигает сердце, потом делает его совершенно беспомощным, обреченным. Ты свое получила!
Сколько ликования было в глазах Петра, когда он нагло и насмешливо рассматривал приводившую себя в порядок Серафиму. Да и голос звучал, как победный клекот хищника, растерзавшего свою жертву. Понимала Серафима лишь одно: Петр хлестал, лупцевал ее за то, что она не устояла перед ним. Может быть, он бесился из-за того, что Серафима, которую он считал все эти годы недоступным для него ангелочком, оказалась всего-навсего обычной женщиной, каких он встречал много — сплошь и рядом.
Нерастворимым комом собрались в глубине души Серафимы озлобленность, досада, брезгливость. Потом все стало проходить, заменяться безразличием. Успокоила себя тем, что, наверное, все люди именно такие, как Петр.
— Да все такие, как Сырезкин! — твердила она без конца, но всякий раз, вспоминая Михаила, делала уступку в этом утверждения.
— Эта не способна на подлость, — размышляла она, — глядя на никогда не исчезавшую с рябого, добродушного лица Агафьи улыбку. — Да где уж ей там! Схитрить она может не больше, чем двухлетний Данилка.
И Серафима с усмешкой вспомнила, как Агафья оправдывалась, уличенная в подсматривании через отверстие в заборе. А потом вдруг поймала себя на том, что расплывчатые, тягучие слова безобидной Агафьи все-таки заставили что-то заворошиться внутри. И хотя она дала себе зарок — не возвращаться больше к Воланову, не смешить больше людей, в сознании он еще жил, как «мой муж», как добрый отец ее детей. Не по себе иногда становилось и от того, что размолвка с Волановым произошла не совсем так, как у других людей. Уходила из дома, не имея желания сказать бранного слова, не испытывала чувства злобы к мужу, не хлопнула громко дверью. Получилось, что она сама насильственно выселила себя из родного дома, кинулась к яркой, заманчивой жизни.
Но, испытав тяжести самоизгнания, а также неистребимую тоску по дому, к которому она запретила себе близко подходить, Серафима не хотела, чтобы подобное испытал и Михаил. «Ему-то за что бы такое? — думала она. — Пусть хотя бы он не маялся из-за меня. Дай бог ему, чтобы, у него все было лучше!»
Серафима, упершись пальцем в подбородок, задумчиво смотрела на Агафью, которая у рукомойника возилась с Данилкой.
Но вот тот последний раз «мякнул» и, почувствовав проигрыш в поединке, умолк. Агафья дала ему ласкательный шлепок по мягкому, «казенному» месту, и малыш стремглав помчался в угол.
«А что если бы и взаправду-то свести их, — вдруг повернула свои мысли на другой лад Серафима. — Мне ведь возврату уже не будет… Крепко сотворила, ославилась на весь свет… Может быть, хоть частицу искуплю перед ним: доброго человека подберу ему. Ведь сам он ничего для себя не сделает. Снова завалится, как в берлогу. Или женит его на себе такая же, как я, а потом убежит к Сырезкину… Не красавица она, конечно, но зато добротой все перекроет. И для детей она никогда не будет репеем колючим…».
На миг Серафима представила сияющие лица Агафьи и Михаила, которые обнявшись идут прямо на нее. «Нет, нет! Да это же Михаил! Мой муж! Да какое она имеет право?!».
— Агафьюшка, просьба к тебе большая. Уважь… Сходи, пожалуйста, к Мише… Там, в сенцах, около чулана стоит в углу колода деревянная. Поросят из которой мы кормили… Прямо за ней лежат штанишки Данилки. Принеси их мне… Чего тебе про это говорить…
С минуту Агафья стояла в растерянности, не зная, что ответить Серафиме… На щеках ее густел румянец.
— Уж не подтрунивать ты надумала, посмеяться бы тебе!
— Этого еще не хватало. До шуток мне теперь.
— Да ладно уж, схожу, — опустив голову, чтобы скрыть от Серафимы свою радость, произнесла Горюнова. — Мы ведь к работе привыкши. Это я прямо сейчас же… Делов пока нет… Чего мне сидьмя сидеть… Пойду…
— Постой, постой, ишь рванулась как! Послушай… Уж коль ты взаправду добра желаешь — постирай ему рубаху… Ту, что он носит сейчас, в клеточку… Запачкалась вся… Вчера видела сама на нем… Да будь побойчей…
За дверью Горюнова почувствовала себя птицей, выпущенной на волю. Поправив косынку, она стремительно кинулась к дому Воланова.
День уже был в разгаре, но в комнатах Прасковьи, как в вечернее время, был полумрак. Окно, выходящее на север, было снаружи плотно закрыто ставнями.
Здесь Серафима прожила уже несколько дней, но толком что-либо о Прасковье еще не знала. Загадок было много на каждом шагу. В том, что ее хозяйка — старуха набожная и кроткая, Серафима не сомневалась. Голос у нее был тихий, с оттенком вкрадчивости и боязливости. Никогда не спорила, не бранилась, не доказывала. А если и приходилось быть свидетельницей спора, то она поддакивала и той и другой стороне.
Было Прасковье около семидесяти. Но она еще не изжила привычки быстро ходить, любопытствовать, все подмечать. Ее интересовали
