Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Прасковья все чаще и чаще звала свою квартирантку в общину. И та охотно откликалась на каждое приглашение, хотя эти посещения стоили ей немало хлопот: не с кем было оставить детей. И, как прежде, на помощь приходила все та же Агафья. Верная своей натуре, она не собиралась переосмысливать или хотя бы проверить надежность недавно и неожиданно родившейся мечты. Она по-прежнему упорно и терпеливо ждала того дня, когда счастливая и сияющая войдет в дом Воланова, как жена, как желанный ему человек. Ради этого она была готова совершить любой подвиг. Быть наравне среди женщин, которые так запросто, буднично, а иногда и со скучающим видом произносят такие словечки, как «муж» и «мой сынок», «моя дочка», — разве этого мало? С такими мыслями она ложилась, с ними же и пробуждалась.
И хотя Серафима часто себя упрекала и давала зарок, что больше не будет так нечестно поступать с этой простодушной женщиной, — все же нет-нет, да посылала Агафью с каким-нибудь поручением к Михаилу. Поводов для этого найти было нетрудно: то тряпку какую-то надо отыскать, то Данилка вдруг затребовал коляску, то еще что-нибудь… И только сейчас, впервые в жизни, Серафима вдруг поняла, что не такая она уж полноправная хозяйка над собой. Не могла она предположить, что придется познать терзания, о которых раньше и не догадывалась. Хотелось ей и в первые дни размолвки, чтобы Михаил как-то проявил тревогу, выразил отчаяние. Но этого ничего не замечалось.
И это задевало самолюбие Серафимы. Ведь Михаил ее любил. Так почему же он ее безболезненно проводил со двора? Или он смог притвориться таким безразличным?
Не понял Михаил намеков некоторых соседей: учинить суд над блудом жены, не полетели вслед Серафиме вечные спутники семейных драм — выкрики, угрозы, плевки… За все дни размолвки Михаил ни разу не появился у порога нового жилища Серафимы.
Как и Михаилу, Серафиме пришлось терпеть немало насмешек и ехидных взглядов мужчин, которые считали, что Воланов своей смиренностью оскорбил весь сильный пол.
Зная незлобивую натуру Михаила, Серафима понимала, что все он переносит, как заслуженное, считая, что его бывшая жена нашла лучшую жизнь для себя и для детей. Не ему равняться с такими, как Сырезкин.
И поэтому не ему умолять Серафиму вернуться. Разве можно отговаривать человека от лучшего и прекрасного? Вот появится Сырезкин, увезет ее к себе, и пусть живут они в ладу да в согласии. Так, видимо, размышлял Воланов о случившемся в его жизни.
— У меня не жизнь, а пляска какая-то пошла, — отмахивался он от тех, кто хотел его раззудить на большой разговор о его личном.
Но бывали случаи, когда подобные приставания выводили Михаила из терпения.
— Знаем, каков ты есть! — отрезал он однажды соседу Мокею, любившему выпячивать свою мудрость в устройстве счастливой семейной жизни. — Богу молишься, а сам на курву посматриваешь…
К удивлению многих, самолюбивый доморощенный наставник, видимо, боясь услышать от Михаила что-то более конкретное, не потребовал от обидчика удовлетворения и больше не тревожил его своими нравоучениями.
Прошло еще немного времени после ухода Серафимы от Воланова, но уже многое успело переродиться в ее сознании. Окольными и прямыми путями доходили до Серафимы слушки, что некоторые из вдов или старых дев уже имеют намерения в скором времени прибрать к рукам Михаила.
— И откуда их столько развелось, — пожимала плечами Воланова. — Вроде бы раньше и не замечала… Мору на них, что ли, никогда не было? Вот ведь нетели, яловки толстозадые.
Никогда раньше Серафима не могла заподозрить, что ее бывший муж, этот увалень, неповоротливый медвежина может иметь такую цену в женском обществе… Замечала, ловила себя Серафима на том, что к намерениям старых дев не может относиться безразлично.
Однажды по случайности Серафима забрела на бывшую свою улицу. Хотела быстренько проскочить мимо дома Михаила, но у распахнутых ворот натолкнулась на двух женщин. Одна из них держала перед собой на вытянутой руке коромысло и пристально смотрела, как ее подруга корежилась в ужимках, строила рожицы, отплясывала, выпячивала бедра, фырчала и морщилась.
Это были Клавдия Макарушкина и скотница Вера Лунева — тоже неустроенная в жизни женщина.
— Холера ты лупоглазая! — злобно кричала Макарушкина. — Мало тебе мужиков? Сколько ты поотбивала у баб! Иди отсюда, гадина! Не видать тебе Мишки! Катись побыстрей, а то башку прошибу!
Макарушкина вдруг схватила за конец коромысла, откинула его назад и с яростью запустила в Луневу. Но цель не была достигнута. «Орудие» пролетело в не скольких сантиметрах от головы Луневой и гулко ударилось о забор.
— Ах ты, тварь несусветная! Так это ты на меня руку подняла? — Лунева метнула торопливый взгляд на дорогу в надежде найти там что-нибудь подходящее для ответного броска. Но как назло там ничего нужного не оказалось. Тогда Лунева подскочила к забору, около которого огромный вислоухий пес с превеликим удовольствием возился с мослом, вырвала кость из пасти животного и с яростью метнула ее в обидчицу. Но бросок также не достиг цели. Массивный кусок говяжьей берцовой кости пролетел повыше плеча и шлепнулся в придорожный бурьян. В эту же секунду обескураженный кобель с громовым лаем, с налету ударил широкой грудью в бедро Макарушкиной, свалил ее с ног и с воем бросился в чернобыльник разыскивать лакомство. Перепуганная женщина с истошным криком о помощи вскочила с земли и, позабыв про коромысло, пустилась наутек.
Расстроенная Серафима, боясь попасть на глаза соперниц, быстро завернула за угол, остановилась, оглянулась по сторонам, затем торопливо направилась к дому Прасковьи. Шла и думала: «Неужели он бобылем хочет остаться? Никого не желает взять в жены… Ты смотри, какая фарья! Не нравятся, что ли, они ему?».
А иногда ее обдавала своим теплом другая мысль: «А может быть, он лучше меня не может найти? На кого попало не бросается».
XVII
А вскоре всякие судачания про Серафиму вывелись. И не от того, что бабы вдруг окрепли на языки, переродились в характере и не могли теперь уж
