Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Никто раньше бы и не поверил, что самойловских смаковшиц можно заставить прикусить язык и отказаться от желания промыть кому-то косточки.
Но такое случилось. Поутихли они вдруг, стали остерегаться даже тех, с которыми вместе совсем недавно творили «опару» для деревенских сплетен и слухов. Особый страх испытывали бабы, когда их мужики в часы нечастых роздыхов сходились где-нибудь на лужайке, чтобы пропустить по стакашку-другому. Знали: тут уж без трепа не обойтись. И придется потом ворочаться ночью, беспрестанно терзаться — а не слетело ли у муженька с языка чего лишнего, не ругнул ли он тех, кого можно только хвалить, не захорохорился ли он под пьяную лавочку? Тут уж ни мольбами, ни причитаниями не выручить его. Никто тогда не подскажет — куда девался, куда нести передачку.
А началось все с того апрельского прохладного вечера, когда к крыльцу кузнеца Ефима Фокина подкатила рессорная бричка с двумя седоками. Резко осадив породистого рысака, люди шустро поспрыгивали на землю и торопливо поднялись по ступенькам порыжевшего, насквозь пропитанного масляными красками крыльца. Один из них гулко постучал в дверь кнутовищем. Зайти в дом не решались, хотя им было видно, что дверь не заперта. Захмелевшая колготня через приоткрытые створки окон обильно сыпалась наружу. Отклика никакого. Пришлось стучаться еще раз и погромче. Наконец, дверь распахнулась, и перед приезжими предстал хозяин — дюжий мужчина лет сорока — кузнец Ефим Фокин.
В сверкающих хмельным огоньком глазах детины они увидели обилие и радости, и простодушия, и бесшабашности. Кузнец сразу же прикинул, что люди завернули сюда по ошибке, но все равно пригласил зайти в дом, махнуть на все наши бессмертные заботы и нужды рукой и за компанию оболваниться спиртным. Взмокший волос лез в глаза Фокину, из распахнутой нательной рубахи выпирала широченная волосатая грудь, покрытая испариной.
Хмельной кузнец могучей ручищей хватанул того, что стоял поближе, и, как радостную находку, поволок на веранду.
— С нами, с нами по махонькой… по махонькой, никаких разговоров. Кум вот приехал, пять ведь лет, холера, глаз не казал… Думал, уж подавился чем-то, што ли… Ан, нет, заявился сурок… Врагам такого кума не пожелал бы.
Но сделано было не более двух шагов. На помощь упиравшемуся гостю пришел его спутник. Он с такой силой рванул Ефима назад к дверям, что тот сразу же опешил, выворотил удивленные глаза.
— Ну уж зачем так? — согнав с лица улыбку, обиделся Ефим. — Всяк гость нам родня. Наша бабушка только дедушку не считает своим внуком. Убейте — а не отпущу. В передний угол, в передний угол — и баста.
Но когда один из гостей показал ему зажатый в кулаке наган, хлебосольный хозяин тут же сник, переменился в лице, потупился.
— Ладно, хватит канючить, не затем приехали! Мы приехали тебя в гости приглашать. И тоже угощать будем…
Решительность и бесцеремонность гостей согнали с лица Фокина расползшуюся хмельную сыромять, заставили очнуться, протрезветь. Совершенно сбитый с толку, он беззвучно зашевелил губами, что-то забормотал, но потом вдруг передернулся и звонко шлепнул ладонью себе по лбу.
— Ах, вон оно что! Да он вам, товарищи, чушь напорол — не трогал я его, не трогал! Сам он на шкворень налетел, когда из кузни выскакивал. Я его только малость пугнул, чтобы под горячую руку не совался. Не до него было. Заказов по горло… Да и царапина-то, стыдно и жаловаться бы в милицию. Хоть кого спросите.
— Быстро, быстро! Дорогой расскажешь…
Теперь его сталкивали с крыльца уже оба незнакомца. Тараща глаза и тараторя без конца бессмыслицу, Ефим перестал упираться и последовал за ними. Однако прежде, чем перевалиться через бортик брички, спохватился.
— Так я же без пинжака! Постойте, Анисью кликну… Просифонит, не лето же… Анисья-а-а-а! — во все горло рявкнул Ефим и тут же почувствовал, что тугая ладонь сдавила рот.
Выскочившая на крыльцо жена Ефима так и не смогла сообразить, что же случилось, хотя и увидела в торопливо отъезжающей бричке своего полураздетого мужа. Ничего не смогли понять и высунувшиеся через открытые створки окон гости. С громким тарахтением бричка растворилась в густых сумерках.
Перебрав все возможные причины, из-за чего могли забрать мужа, Анисья тоже пришла к выводу, что Ефим поплатился за стычку со счетоводом, который и написал на него заявление.
Наутро взбудораженная и с заплаканными глазами Фокина направилась на попутной подводе в город, в милицию. Но там ее вовсе обескуражили, сообщив, что ее мужа в числе задержанных нет.
Анисья разревелась, заголосила, начала заупокойные причитания. Кончилось тем, что двое дюжих сотрудников вывели ее на улицу.
Теперешняя деревенская молва не была похожа на ту трезвончатую словопляску, рожденную выходками Серафимы. Это был коллективный приглушенный шепот с обязательным озиранием по сторонам. Не раз родственники Фокина вваливались в избу счетовода с требованием дать отчет за подлый поступок и фискальство в милицию. Но тот клялся, божился, как угорелый метался по комнате, доказывая, что никакой пакости против Фокина не сотворял. И обиды он на Ефима не имеет ни на мизер, потому как он сам виноват и вот получил.
И, может быть, никому и никогда не узнать бы тайны исчезновения кузнеца, не случись второй пропажи. На этот раз в Самойловку наведалась крытая машина темно-синего цвета. Не утруждая себя ни разъяснениями, ни церемониями и не обращая внимания на испуганных людей, они усадили в автомобиль молодого скотника Гаврилу Ядрышкина и укатили с ним в том же неизвестном направлении.
Правда, Ядрышкину загадочные заезжие разрешили надеть верхнюю рубаху и накинуть фуфайку.
Страх, как утренний туман, тихо расползался по деревне. Пугали таинственность, загадочность. Откуда, за что, почему? — такие вопросы, оставленные без ответа, угнетали, вызывали смятение.
И вдруг, словно опущенный с неба серафимами, в деревне появился Ядрышкин. И сразу же стал новоявленным самойловским героем.
— Вы вот тут гоняетесь с гнилыми сетешками за карасями, а там что творится! — не на шутку перепугал он своим окриком полевода Сайкина, торопившегося к реке проверить рыбацкую удачу.
— Гаврила! Окаянный! Да разве так можно? Растуды твою мать! А мы тебя уж начали отпевать за упокой. Ведь Ефимка-то, Ефимка, почитай, вторую неделю как сгинул.
Казалось, что
