Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
Коваль, не торопясь, надел шинель, туго затянул ремень, отдал честь и ушел.
Тесная каморка мастера Чубатого напоминала скобяной магазин. Пол, стулья и столы были завалены чертежами, болванками, частями машин. Подслеповато чадил светильник. На куске газеты лежали тоненькие ломтики овсяного хлеба, печеная картошка, соленые огурцы и вяленая осетрина.
— О, да здесь пир готовится, — опускаясь на табурет, сказал Костров.
— Один момент, Митрич!
Фрол Гордеевич вынул из-за стола шашку.
— Вот держи, Родька, наш рабочий подарок.
Шадрин прочел высеченную на лезвии надпись: «Без нужды не обнажай, а обнажив, не щади». О такой шашке он не мог и мечтать.
— Бери, бери! Это не я, а твои подначальные. Обрадовались, когда узнали, что ты над ними голова, ну и вот…
Сидя на корточках, старый мастер любовно перебирал готовые к отправке шашки: дышал на лезвия, гнул дугой, вызванивал палочкой по обуху.
— Слышишь, волчья сыть, поет, а вот эта тренькает, будто с перепою. Закал, язви тя, не тот: не сталь, а жестянка. Клинок, Митрич, знать надо. Вот гляди, желтизной отливает, значит перекал. В ударе крошиться будет, а то и пополам перелетит, ежли на крепкую кость нарвется. Уж я ему за эту шашку холку намылю, не на хозяина работает, чтоб кое-как. Эх, привычка чертова!..
— Хорошо, дядя, сказываешь, — добродушно прогудел Шадрин, — да сам знаешь, голодной лисе курочка на уме…
— Не к спеху, успеешь, язви тя, — рассердился Фрол Гордеевич. — Он выдернул клинок из сложенных на длинном столе. — Вот гляди, Митрич, синь идет, как на озерце волна. В ударе легка, на потягу свободна, но жало слабеет быстро, то и дело править надо.
Шадрин выдернул сверкающий золотой насечкой подаренный клинок. Опробовал жало на ногте.
— Цены клинку нет! Гляди, Богдан, жало тонюсенькое, на нем и волос не удержится, как по маслу скользнет сквозь все тело.
— А ты покажи, волчья сыть, чему тебя в кирасирах обучали.
— Показать, дядя, можно, только на чем?
— Эх ты, несмышленыш, а еще генерал. На вот, волчья сыть, рубани!
Фрол Гордеевич подбросил вверх носовой платок.
Шадрин размахнулся, присел. Запел воздух, и платок, рассеченный на две части, упал к его ногам.
— Хорош клинок. Не хуже толедского.
Теперь уж Фрол Гордеевич всерьез рассердился.
— Толедский? А что ты, Родька, после этого в стали понимаешь? Нет стали крепче русской, златоустовской. Русский булат превзошел и дамасский и толедский клинки. Молоко не обсохло, а туда же, рассуждает, волчья сыть. Да знаешь ли ты, что шпагой из нашей стали сражались Суворов, Кутузов, Багратион? Известно тебе, что пушки златоустовцев стояли в Порт-Артуре? Ни черта ты не понимаешь!
Он вырвал из шадринской руки клинок.
— Вот этой сталью можно пересечь немецкую саблю, откованную из знаменитой золингеновской стали… И откуда это пошло, Митрич: все, что с той стороны, — хорошо, а рассейское — плохо?
Фрол Гордеевич разлил чай по жестяным кружкам и, лукаво жмурясь, наполнил маленькие рюмочки спиртом.
— «Коньячок» что надо, волчья сыть, так и жжет, — угощал старик гостей.
— Что сохатому щепоть соли, — усмехнулся Шадрин, с грустью поглядывая на пустой пузырек.
— Хорошего помаленьку! Сонную дурь как рукой сняло, — с аппетитом догрызая соленый огурец, возразил Костров.
Внимание Кострова привлек учебник химии. Он взял его, стал листать, вопросительно поглядывая на мастера. Поля книги были испещрены какими-то крючками, черточками и всевозможными знаками, похожими на китайские иероглифы.
— Стрелять я, Митрич, не люблю. Выстрелишь, язви тя, не попадешь, засмеют — нечего, мол, браться. Выстрелишь и не дай бог попадешь в живого человека — еще хуже: может, и похвалят, а покой потеряешь. И решил я не мечом, а разумом изничтожить супостата. Вот, к примеру, штучка…
Фрол Гордеевич протянул руку к железной коробке.
— Фырчит, рычит, деревья ломает, горы сшибает, видишь ее, да не слышишь, — загадочно произнес старик. — Хороша штучка? В ней и отгадка на мою загадку.
Шадрин с Костровым переглянулись.
— Посмотришь — приглянется, тронешь — обожжешься, — продолжал Фрол Гордеевич. — Когда-то мой дед сказ рассказывал. «Есть, — баил, — грохот-цвет. Когда станет такую траву супостат трогать, застонет земля, заплачет, как дитя. А с корнем рванет — горы в пыль рассыпаются». Вот и решил я грохот-цвет в сталь обрядить, с землей соединить, к мостам поставить…
— Мина! — вскочил со своего места обрадованный Костров.
— Значит, нужен грохот-цвет? Я так и думал, что полезен буду. Силища в этой коробочке страшная. А устройство проще не надо, вот смотри. — Мастер стал объяснять устройство мины.
— Ну, Фрол Гордеевич, обрадовал!
Шадрин внимательно осмотрел самодельную мину.
Фрол Гордеевич поправил очки со сломанной дужкой, сползавшие на сизую маковку носа, и, глянув в чертеж, продолжал:
— Вот, Митрич, тебе и наука! Сам знаешь, все царские инженеры разбеглись, а кто остался — сопит, волчья сыть, слова доброго не добьешься. Стал я ихние секреты из книги вычитывать, вначале в голову ударило, что к чему — не пойму. В этих формулах, журавель на что прыток, язви тя, и тот ногу сломает, а с меня каков спрос? Чуть не рехнулся, пока освоил эти самые азбуки. Ну, а теперь любую формулу разберу, любой рецепт сготовлю. Кто же, окромя нас, своей власти подмогнет в тяжелый час?
— Спасибо, Фрол Гордеевич, спасибо. Чем и отблагодарить не знаю?
— За нас, рабочих, думать некому, впряглись в воз, везти надо.
Повеселевший Фрол Гордеевич, уткнувшись в какой-то замысловатый чертеж, причмокивая наполовину беззубым ртом, проворно орудуя счетной линейкой, что-то шептал, уточняя какие-то ему одному ведомые данные. Циркуль проворно мелькал в его длинных пальцах.
— Как Наташа? — спросил Костров.
Старый мастер приподнял голову, прищурился.
— Живет, не тужит. Учиться все равно, Митрич, что грести против течения: только, язви тя, перестанешь — и тебя гонит назад. Станок не соха, но девка с характером, зубами скрипит, а делает. Тяжеловато ей. Сам знаешь, кто не учится смолоду, жалеет в старости. У станка не пропадет, не избалуется. Сходи погляди, только от работы не отрывай.
Костров пошел в токарный цех. Долго в задумчивости стоял в стороне, глядя на дочь, склонившуюся над фрезерным станком. Простенький из кумача платочек сбился на затылок. Щеки измазаны мазутом.
Наташа оглянулась, увидела отца. Лицо осветилось улыбкой. Она проворно дернула рычаг, выключила станок. Нетерпеливо схватила обточенный из стали корпус трехдюймового снаряда и, корчась от боли, замахала рукой.
— Ой, какая прыткая! — сказал подошедший мастер. — Нельзя так, без руки останешься.
— Да я думала…
— Что думала? Знать надо!
Мастер стал принимать корпуса снарядов. Проверяя их щупом, измерял и ставил на верстак. Один из корпусов швырнул в кучу железного лома.
— Сколько раз тебя, девка, учить: глазу верь, а прибором проверь, — повысил он голос. — Снаряд точишь, не кирпичи делаешь. Видишь зазор? Срежет линию в стволе — пропала пушка.
Костров подошел к дочери, ласково потрепал ее по разгоревшейся щеке. Наташа прижалась к его плечу, шепнула:
— У тебя усталый вид.
Заметив подходившего мастера, отошла, упрямо поджала пухлые губы, включила станок. Прибавила обороты шпинделя, резец запел свою однотонную песенку, завилась в спираль стружка.
ГЛАВА 20
Подходя к зданию Совета, красногвардейцы подтянулись, подравняли ряды. Четко отбивая шаг, батальон грянул песню:
Оседлаем рысаковИ поедем в поле,Расшибем мы беляковВильсону на горе…Наши храбрые полкиНе дают повадки.Коммунарам все врагиТолько кажут пятки…
Отряды Красной гвардии перевели на казарменное положение. Батальону Тихона Ожогина была определена охрана Совета. Сегодня они ждали гостей — чехов.
За последние дни батальон пополнился новыми людьми. Среди них был кореец Ким, бежавший с японского парохода. Он сдружился с китайским парнем Цин Бен-ли, которого за веселый нрав в батальоне прозвали Бубенчиком.
До прихода гостей было решено провести общее собрание союза молодых коммунистов. Секретарь союза Вася Курьян открыл собрание.
— Боец Ким просит принять его в члены нашего союза, — объявил он. — Рекомендацию дали Ленька Клест и Цин Бен-ли.
Ким прошел к столу, покрытому кумачом.
— Ну, Ким, рассказывай о своей жизни. Кто ты, откуда, как попал к нам?
— Моя русски плохо говори, твоя Цин Бен-ли помоги, — Ким тронул Бубенчика за плечо. — Он моя товариса: китайски люди, корейски люди из Ялуцзяна вода пьем, один мама кормит.
