Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
На Тигровой улице Костров и Суханов стали прощаться.
— Идите отдыхайте, — сказал Костров.
— Надо в Совет. Там меня дожидается Янди, чех — командир чехословацкого отряда Красной гвардии.
Костров заинтересовался:
— Офицер?
— Поручик, ротой командовал. В шестнадцатом году за революционную работу был разжалован в рядовые. По приказу генерала Гайды предан военно-полевому суду, получил высшую меру, бежал.
— Пойду с вами, — решил Костров, — хочу с ним познакомиться.
В кабинете Суханова они застали молодого еще человека в солдатской форме. Он был высок, строен, худощав, с умными синими глазами.
Янди поднялся с кресла, сделал шаг вперед и остановился в нерешительности. Костров крепко пожал его руку.
— Рад познакомиться. Как устроились?
Янди ответил не сразу.
— После всего того, что со мной произошло, у меня такое чувство, как будто я вернулся в родную семью, — сдержанно ответил Янди и зашагал по кабинету, на ходу бросая отрывистые фразы: — Многих купил Гайда на деньги Вильсона. Не терпится американцам удушить русскую революцию… Полковник Хауз, личный советник президента в Омске, вручил Гайде полтора миллиона долларов на содержание корпуса. Все это так… Но солдаты уже не те, что были в Поволжье. Ослепление проходит. Чехи не хотят участвовать в преступной войне против русской революции.
— Спасибо вам и вашим товарищам, — отозвался Костров. — Я сообщу об этом Ленину.
— Передайте, пожалуйста, товарищу Ленину, что чехи-красногвардейцы признают единственной властью только советскую власть, которую готовы защищать от всех ее врагов.
В кабинет вошел командующий Тихоокеанской эскадрой Дубровин. Он был взволнован. От контузии, полученной при осаде Порт-Артура, его седая голова подергивалась.
Встревоженный Суханов пошел к нему навстречу.
— Перехвачена радиограмма на борт «Бруклина» от Фрэнсиса[14] адмиралу Найту. Нижнеудинск в руках восставших контрреволюционеров. Связь с Москвой прервана, — доложил Дубровин, — магистраль захвачена мятежниками.
В кабинете наступила тишина.
— Теряться не следует, — заговорил, наконец, Костров. — Здесь, во Владивостоке, будет решаться судьба России как великой морской державы. Надо этот экзамен сдать.
Янди надел форменную фуражку, на которой краснела звездочка.
— Разрешите отлучиться в часть?
— Идите, товарищ Янди, информируйте об обстановке чехословаков. Не поддавайтесь на провокации, помните, что многое решает выдержка.
Костров сел в кресло и задумался.
Дубровин пододвинул стул и сел рядом. Оба думали о Владивостоке. Наступал самый опасный момент. В любой миг мог вспыхнуть пожар.
— Да, Богдан, трудно… — заговорил Дубровин. — И о семье сердце болит.
— Разве твоя семья не здесь? — удивился Костров.
По лицу Дубровина пробежала тень.
— Прости, что заговорил о тяжелом для тебя… — начал Костров.
Они поглядели друг другу в глаза.
— Дочь — моя слабость… Скоро приедут. Я как с Черноморского флота демобилизовался, сообщил своим, чтобы выезжали во Владивосток…
Молчаливо, одним взглядом, полным сердечного сочувствия, Костров подбодрил товарища. Ему нравилась в этом суровом с виду человеке душевная мягкость. Тяжелые испытания вынес он после разжалования, но не согнулся, не отступил.
Дубровин склонился к плечу Кострова.
— Брат моей жены был генералом. Известный японовед Власов. Не слышал?
— Как же! Либерал и меценат, автор очерков «У истоков японской культуры»?
— Он! Много помог нам Власов в японском плену. Он был в Токио военным атташе. У него и выросла Вера, училась в японской гимназии.
— Не думает генерал возвращаться в Россию?
— Все время рвался в Россию, Октябрьскую революцию принял восторженно, но не дожил…
— Выходит, Вера японский язык знает?
— В совершенстве. Работала переводчицей в министерстве иностранных дел. Не хотела на дядиной шее сидеть.
Костров в задумчивости пощипал свои коротко подстриженные усы и, коснувшись руки Дубровина, тихо сказал:
— Знаешь, Володя, идея одна хорошая есть. Нам надо свои глаза и уши иметь. Устроить бы своего человека в японское или американское консульство. Как ты думаешь? Твоих здесь никто не знает?
— Не знают, они почти всю жизнь прожили в Токио. С Агнией мы не венчаны, не согласился ее отец. Ну, а мы по-своему решили. Так и остались жена и дочь Власовыми.
— Совсем хорошо!
Дубровин покосился на Кострова, поймал его взгляд.
— Задал ты мне задачу…
ГЛАВА 19
Над корпусами механического завода колыхались вихри пламени из вагранок.
Люди работали дни и ночи. Тысячи винтовок, собранные по селам и станицам кружками коммунистической молодежи, ждали ремонта. Крестьяне и казаки охотно отдавали берданы, двустволки, винчестеры, старинные кремневки.
Костров приехал на завод, чтобы выяснить, как обстоят дела, и побеседовать с рабочими. Хотелось ему повидаться с дочерью, которая поступила сюда работать.
В дверях цеха его встретил Дубровин.
— Богдан Дмитриевич, первая партия винтовок готова.
— Сколько?
— Две тысячи шестьсот штук.
— Сейчас же отправить!
— Сейчас нет свободных людей. Может, до утра?
— Каждая минута дорога. Надо поддержать Сергея Лазо.
Через полчаса Дубровин доложил, что груз отправлен на товарную станцию.
— Кончай, Володя, свое дежурство, иди отдыхай, я здесь до утра.
К Кострову подошел мастер Фрол Чубатый, жилистый, подвижный. Седая грива украшала его голову, свисали седые усы, длинные, как у запорожца. Взгляд острый, цепкий. От него пахло горелым каменным углем, жженой глиной, окалиной. Мельчайшая черная пыль въелась в лицо.
— Скоро, Митрич, еще одна пушечка будет готова! Пушечки, волчья сыть, не хуже крупповских.
— А со снарядами как?
— Маракуем помаленьку. Свинца для шрапнели не хватает, нутро рубленым железом начиняем. Две тысячи можно отправлять Лазо, дай ему бог здоровья. Бьет белых-то?
— Бьет. Бегут без оглядки.
Мастер закатился старческим смехом.
— Вот и хорошо, волчья сыть. У зайца для того и ноги длинные, чтобы бегать. Как с хлебом? Второй день не выдают.
— Утром будет. Тряхнули купцов, сорок тысяч пудов набрали. Обижаются, да что поделаешь?
— Обижаются? Хлеб гноят, волчья сыть, а обиду таят! Ремесло наше тяжелое, без хлеба трудновато.
Появился на заводе и Шадрин, недавно назначенный начальником гарнизона Владивостока. До этого разрозненные отряды Красной гвардии объединились под его общим командованием.
— Ну как, все получил? — спросил Костров, любуясь шадринской выправкой.
— Так точно! Восемь трехдюймовых, пятьсот винтовок, пятьсот шашек. Вот только патронов маловато…
— Добывайте патроны со стороны. Завод сейчас работает для Забайкальского фронта.
— Ладно, у беляков добудем.
Шадрин говорил сдержанно, но его октава перекрывала грохот.
— Ну, Родька, язви тя, — добродушно проворчал старый мастер. — Оглохнешь, волчья сыть, постоявши рядом. Разве есть на свете еще такой голосище?
В кузнечном цехе Костров и Шадрин задержались. Их внимание привлек моряк, стройный, веселый, наделенный редкостной силой. Казалось, юноша не работал, а играл пудовым молотом, которым он бил по раскаленной добела болванке. Вот он что-то крикнул. Подручные стремглав кинулись выполнять приказание.
Мех, с шумом выдыхая воздух, раздул большое пламя.
Моряк подхватил с пола болванку и под одобрительный гул подручных сунул ее в пылающий горн, схватил щипцы, зажал раскаленную болванку, сильным рывком выдернул ее из горна, плавно опустил на наковальню.
— Смотри, Андрей, не надорвись, в ней без малого пудика два, — заметил пожилой кузнец, постукивая молотком по болванке.
Моряк в ответ только усмехнулся. Это был Андрей Коваль, военный комиссар крейсера «Грозный». Дальбюро ЦК РКП(б) назначило его председателем оргбюро по объединению союзов рабоче-крестьянской молодежи. Он должен был подготовить и провести съезд революционной молодежи.
— Тебя, Коваль, бог не обидел силенкой, — пошутил Костров.
Моряк, продолжая работать, повернул голову. Доковал деталь, опустил молот, вытер руки паклей, поправил бескозырку, кинул руки по швам.
— Здравия желаю!
— Здравствуй, Коваль, здравствуй! Ты что здесь? — спросил Шадрин.
— Да вот проведал товарищей, а они просили помочь. Горячка у них, молотобоец руку обжег.
Глаза моряка выжидательно впились в лицо начальника гарнизона.
— Военком в такое время должен быть на крейсере, — заметил Шадрин, с любопытством его оглядывая.
Коваль, не торопясь, надел шинель, туго затянул ремень, отдал честь и ушел.
