На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— «Сковырнут»… Нехорошо. Как вредный нарост, что ли? И это уже решено и подписано?
— Не решено, не подписано, а так уж… Сама атмосфера…
— Какие же силы против него ополчаются?
— Во-первых, основная масса колхозников. Во-вторых, единодушно — районное руководство. В-третьих… — Лямин прищуренно глянул в лицо Братову. — Вы-то приехали… Так, наверное, и областные товарищи тоже?..
Илья Павлович на это не ответил. Продолжал расспрашивать:
— А с другой стороны, есть какие-то силы, поддерживающие Корнея Мартыновича?
— Разумеется, есть. Костожогов этих людей называет преданными.
— Пожалуйста, обрисуйте кого-нибудь из таких.
— Может, вы обратили внимание, — у силосного бурта рядом со мной стоял бледнолицый, худой, лет сорока семи, припадающий на левую простреленную ногу… Заметили? Вот один из характерных преданных. Животновод, Иван Архипович Голяткин. Его за глаза называют «подвяжи хвост». Едет колхозник на лошади в грязную погоду, Голяткин непременно напутствует: «Запрег-то ты запрег, а хвост подвязал? То-то! Все учи вас, вы как маленькие!» Во время дойки култыхает по проходу, заложа руки за спину, острыми глазками зырк-зырк на обе стороны: «Мотька! Вымя подмыла, а на хвосту лепешка присохла! Подвяжи, чтобы не размахивала!» Дело не в присловье. Дело в придирчивости насчет порядка и чистоты. В таких качествах Голяткин точная копия Костожогова, как второй экземпляр его. Фанатически исполнительный, прямо-таки боготворящий Корнея Мартыновича. И не только на производстве, он и дома у себя, говорят, невозможный аккуратист. Хозяйку и дочерей вышколил до того, что ходят по одной половице и не смеют волосок с головы обронить. Благодаря Голяткину все доярки, свинарки, конюха держатся единым фронтом на стороне председателя.
— Что ж, пример запоминаемый.
— После, по ходу действия, вы и с другими «преданными» обязательно встретитесь, — заверил Лямин.
Братов слушал, а в уме все определеннее давал себе отчет, что этот необыкновенный колхоз ему интересен почему-то именно на закате славы, он почему-то глубоко затронут и судьбой его председателя, сильного, неуживчивого человека.
В разговорах они прошли самую длинную улицу. За околицей потянулась сплошная лесополоса, скрывающая полевые участки. В редкие прогалины можно было видеть поднятую зябь, равнину, утыканную множеством скирдочек соломы. Останавливаясь, собеседники оглядывали осеннее убранство. Вот ведь, — перед глазами обыкновенное поле, но и оно как живая страница повести, как стогектарно набросанный портрет самого Корнея Мартыновича. Братов был непрочь пофантазировать и ему представлялось, что люди здесь кишели как муравьи, вручную складывали малые эти скирденки. Бригадиры покрикивали: давай-давай! Пошевеливайся! Чище! Чище греби!
«А была бы нужда расшибаться в лепешку за ваш ломаный трудодень! Пущай вон те, мазаные, надуваются, — им другая честь и цена!» — кипело на душе у тех, что орудуют граблями и вилами.
— И все-таки, — оживился Лямин. — У нас в «Ленпути» из года в год раньше всех кончают с подъемом зяби. И обязательно пашут с осени все до последнего лоскутика, что освобождается от культур, — пашут под черный пар. Не оглядываются на проценты: сто ли поднимут, сто ли пятьдесят к плану… Потому что это уже в крови: план здесь не для отчета перед ЦСУ, а план — для колхозного достатка. Вот так оно.
Полевая дорога открылась в новом прогале защитки. Свернули на нее и сейчас же вышли к свекловичной полосе.
В непременных ситцевых белых платках, чернолицые и белобровые, как негативы от многомесячного каления на солнце, работали женщины. И что сразу бросилось Илье Павловичу в глаза — копошились они почему-то не звеньями, не в распыл группами по всему флангу поля, а густым бестолковым скопищем на одном углу. Хуже того — выкапывали корни вручную, лопатами!
— Добрый день, товарищи, — негромко, с оттенком смущения, виноватости, здоровался с ними инструктор райкома Лямин.
А его люди встречали приветливо, голосисто:
— Здоровы будьте, наши помощнички!
— Вам лопаты дать? Али нате фартуки — потаскайтеся!
— Хотите ножики, — пообрезайтеся!
Лямин спросил, почему нету трактора со свеклоподъемником.
— А вы гляньте, ковырните, — земелька-то мяконька! Прямо с утра лапу ему покорежило, набок своротило. Поволок в кузню, на огне выправлять. Да и запропастился тама…
— Чтоб его на тот свет поправило! — выкрикнула одна обозленная. — Не турухтел бы попусту!
— Костожогов был, видел?
— А то разве забудет про нас!
В голосах звучала язвительность.
— Воз яблок направил сюда, одарил всю бабью войску!
— Я серьезно, товарищи…
— И мы сурьезно. На обед посулился медку корчажку.
— Медову бражку на всю шарашку!
— Хренку вдобавок, задорить бабок!
Сидор Андреевич снял с головы свою краснооколышевую фуражку и начал ею обмахиваться, словно его вдруг с чего-то бросило в жар. Наверное, от того ему было не по себе, что попал в смешное положение в присутствии областного гостя. Женщины явно не хотели принимать всерьез районного «полномоченного», — что́, дескать, толку с ихнего брата!
Илья Павлович подошел к ближней паре копающих. Наверно, это были мать с дочерью-школьницей. Одна слабовата по летам, другая по заметному нездоровью, — тощая, изможденная. Взял лопату у матери, прокопал метров двадцать рядка — и дух вон, ладони горят огнем. Хотя и песчанистая, но бог знает когда в последний раз прорыхленная, почва буквально скипелась цементово, — неудивительно, что стальную лапу свеклоподъемника искорежило. Тут только жилам девичьим да костям старушечьим и по силушке!
— Если не секрет, сколько зарабатываете?
— Не знаем…
Опять это смиренное «не знаем».
— Говорят, ленимся. Норму не выполняем. Пятую часть нормы. Сказали: будут писать по тридцать соток трудодня, огулом каждой. Хоть ты старайся, лезь из кожи, хоть для видимости толкотись тута. Да ведь совесть не даст. Поскорей бы покончить с окаянною!
Дольше никак невозможно было торчать обоим среди натужно работающих колхозниц. Что они могли сделать для них? Пообещать, что упросят председателя писать повременку за выход по целому трудодню?
Потихоньку, не спеша, прижимаясь к защитке, ретировались из-под обстрела насмешливых голосов. Самочувствие у обоих было не из приятных.
Когда выбрались на большую дорогу, Илья Павлович, как само собой разумеющееся, обронил:
— Никаких бесед с колхозниками в полевых условиях не проводите… Или все-таки?..
— Нельзя сказать, чтобы совсем… — замялся Сидор Андреевич. — Бывает, случается, — если в мире какое-нибудь этакое событие. Вроде полета в космос… — И вдруг рассердился: — В костожоговском царстве-государстве роль агитатора жалкая! Унизительная! Я вот тоже… я тоже скоро уйду. Давно прошусь на хозяйственную работу. Лучше стану заготовлять любое шкурдёрсырье, и то больше принесу пользы обществу. По крайней мере, каждый вечер смогу на счетах подбивать итог дневного труда.
— «Роль агитатора жалкая»… — раздумчиво повторил Братов ляминские слова.
— Ну, да, жалкая! — с горячностью подтвердил Сидор Андреевич. — В идеале должно быть как? Чтобы в каждом руководителе сочетался хозяйственник и парторг. А если середка-наполовину, то всегда имеем нечто
