Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Колька сбежал с дольмена, как ящерка нырнул в отверстие и высунулся оттуда.
— Жаль, что вы без фотоаппарата. Щелкнули бы! Здесь все любят сниматься. — И снова скрылся.
— Сидел бы там всегда, — сказала Женя. — Не выходил бы из своего бронзового века.
— Думаешь, он такой отсталый? — спросил Дмитрий. — Он знает, что к чему, и не хочет, чтобы наиболее ловкие оттерли его на задний план и получили блага, которые берет от жизни человек с активным характером. Правда, до этого он дошел кустарным способом…
— Значит, у твоего Кольки активный характер и он почти образец для подражания? Так, выходит?
— Ну какая ты! Как только терпят тебя ученики? — Дмитрий засмеялся. — Всю душу вымотаешь своей принципиальностью и совестливостью… Конечно, нашему приятелю кое-чего не хватает и не скажешь, что он для своих лет начитанный малый, но есть в этом и сила…
— Какая же?
— Он видит жизнь не через книги, а такой, какая она есть.
— А какая она есть? И все ли книги плохи?
— Ох уморила! — Дмитрий весело посмотрел на нее, полуобнял за плечи. — Кто не теряется, тот и прав…
— Ого! Ты, Димочка… Ты, Димочка, просто прорицатель. Ты говоришь так свежо, так интересно! И долго ты это постигал? Ну-ну, еще что-нибудь выдай на том же уровне, открой все закоулки своей активной философии.
Дмитрий чуть смешался и поспешил:
— Заучили тебя, бедная, ни одного грамма серого вещества в собственное распоряжение не оставили… — И уже как-то вяло и скучно добавил: — Все в жизни, в общем, довольно трезво и бесцеремонно.
Жене захотелось прижаться к нему, но он едва касался ее плеч, и она не прижалась.
— Значит, надо быть всегда защищенным и недоверчивым? — спросила Женя и посмотрела на Дмитрия.
— Желательно.
— Жаль! А мне так хочется иногда быть мягкой, ненавязчивой и очень-очень доброй, не выставлять всякий раз при приближении незнакомого человека свои шипы…
— Ну и будь. Кто тебе мешает? Я имел в виду в первую очередь нашего брата. Уж он-то не должен быть слюнтяем.
— Значит, все добрые — слюнтяи? Так? — И подумала: «Как забил он свою голову разными теориями и делает вид, что верит в них. Ведь внутри-то он широкий, отчаянный». — Да, а где же Колька? — вдруг спохватилась Женя. — Почему не вылезает?
— А кто его знает… Пошли!
Колька догнал их в парке дома отдыха. Они шли в зыбкой тени тополей по тропинке, протоптанной вдоль речки, вышли к галечной косе и направились к мосту.
— А ты знаешь, — сказала Женя и сама удивилась грусти, прозвучавшей в ее голосе, — послезавтра мой срок кончается…
Дмитрий сразу посерьезнел.
— А свободные дни еще есть?
— Немного.
— Так в чем же дело? — тут же загорелся Дмитрий. — Переезжай в Джубгу! Я подыщу для тебя жилье… Это ж здорово!
— Ты думаешь, стоит? — спросила Женя, с трудом скрывая радость: все-таки Димка молодец, ждал ее, тосковал, а то, что он излишне насмешлив и хочет казаться не таким, какой есть, — что тут поделаешь… — Думаешь, стоит?
— А ты что, думаешь, нет? Колька, у нас с Женей есть разговор… Вечерком повидаемся с тобой…
— А мне что? Говорите, — равнодушно ответил Колька и пошел от них по тропинке в другую сторону, а Женя с Дмитрием пересекли шоссе, углубились в чащу. Она крепко обняла Дмитрия, задыхаясь от счастья, что он с нею рядом, и положила голову на его плечо…
Вернувшись домой, Колька застал бабку в дурном настроении. Она накинулась на него с бранью: что ушел, не сказав куда, что с приездом этого жильца с морскими лыжами совсем отбился от рук — из-под палки носит на пляж кукурузу, за три последних дня не сбил ни одного ящика и живет как дармоед…
Долго не мог понять Колька, что случилось с бабкой: еще два часа назад она охотно шутила с Дмитрием, а вот вернулись они от дольмена — точно подменили ее.
Откуда было знать Кольке, что причина бабкиного гнева кроется во встрече ее с Иваном Григорьевичем, тем самым учителем истории, который возил ребят в Лермонтово на раскопки пушки. Бабка заскочила на рынок с двумя ведрами слив. Потеснив соседок, она расположилась посредине стола и вдруг увидела высокого худого старика с белыми в желтизну волосами. «Ага, знать, не все у него на огороде вызрело, раз ходит сюда», — подумала бабка и заранее приготовила при его приближении любезную улыбку. Как-никак он был депутатом сельского Совета и учителем; он и в совете пенсионеров главный. Когда праздновали столетие Джубги, он с речью выступал и говорил — точно по писаному читал! Не так давно Иван Григорьевич помог ей отстоять земельный участок — пять соток хотели отрезать, а кто имеет такое право — отрезать землю у матери воинов, павших смертью храбрых?
— Здравствуй, Катерина. — Старик остановился возле нее. — Как нынче-то слива уродила?
— А сами попробуйте. — Она показала на ведро рукой, изрисованной татуировкой; еще лет десять назад была с ним бабка на «ты», но, когда Иван Григорьевич выдвинулся, перешла на более уважительное обращение.
Старик взял дымчато-синюю сливу и положил в рот. «Ого, и зубы сохранил, окаянный!»
— Хороша! — сказал он, потом, мгновенно пробежав глазами по ее татуировке, как-то странно сощурил глаза и улыбнулся: — Жорку-то помнишь?
Бабка сделала вид, что запамятовала, а сердце ее при одном этом имени так и подпрыгнуло.
— Ну с броненосца который, со «Свободной России». Минером, кажется, был… Весь был в татуировке, только лицо и осталось чистым. Да не хитри… Неделю от него отлипнуть не могла и ходила с опухшей от иголок рукой — Жорка постарался…
— Ах, это вы про того рыжего морячка, когда они потопили свой флот? — Бабка разыгрывала полное равнодушие. — Припоминаю… Шустрый был, балбесистый. Все отрывал меня от места, от земли, на бронепоезд сестрой милосердия звал…
— Чего ж не пошла?
— А чего там делать бабе-то? Среди мужичья. Осталась бы, где и он… Слыхали, как они кончили? С моста их…
— Как не слыхать, об этом и в книге есть…
— Про Жорку? — Бабка вдруг заволновалась.
— Попросила бы хоть внука из библиотеки принести.
— А ну его! — Бабка сокрушенно махнула рукой, но не той, которая была в татуировке: ту руку она спрятала под стол. — Мало ли что в книгах пишут — верь всем…
— Ну мне пора в школу… Пока. — Он кивнул ей, и бабка долго смотрела на его высокую прямую фигуру; и то, что было более сорока лет назад, встало перед глазами: как прощалась она с этим отчаянным и беспутным Жоркой, опоясанным пулеметными лентами, с маузером в деревянном футляре на
