Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Женя сидела в тесной комнатке со стеллажами и шкафами, набитыми разными книгами, папками с бумагами и документами, фотографиями, и читала копию послужного списка Лермонтова. Краем уха она слышала, как пришла какая-то старушка навести справки — не осталось ли каких-либо материалов о ее сыне-моряке, погибшем под Новороссийском во время высадки легендарного десанта Куникова. Потом в комнату еще кто-то вошел. Услышав имя Лермонтова, Женя подняла голову.
Вот здесь-то все и началось.
Незнакомая женщина, чем-то неуловимо похожая на учительницу — худощавая, с узким, живым, пожалуй, даже нервным лицом, — рассказывала работникам музея про какое-то письмо о Лермонтове. Эту женщину что-то огорчало и смущало. Потом выяснилось, что это писательница из Алма-Аты, некогда ленинградка, Анна Борисовна Никольская. Сюда она приехала из-за этого письма.
В далеком тридцать первом году она, молодой научный сотрудник, приехала в Геленджик и предложила директору местного музея помочь разобрать архив. Перебирая бумаги, Анна Борисовна неожиданно обнаружила измятое, на голубоватой бумаге с водяными знаками письмо. Начиналось оно обращением: «Дорогой друг», подпись отгрызли мыши, чернила местами сильно выцвели. Судя по бумаге и типичному для того времени почерку, письмо было подлинным и писал его какой-то пятигорец из круга, близкого Лермонтову. Он описывал то, что видел собственными глазами после дуэли. Это письмо, бесспорно, вносило что-то новое в историю гибели поэта.
Анна Борисовна переписала письмо, сфотографировала оригинал и обе копии сдала ученому секретарю Пушкинского Дома, взяв с него слово немедленно затребовать из Геленджика оригинал, так как хранится он там в ужасных условиях. Загруженность ученого секретаря не позволила сразу затребовать это письмо, а скоро началась война. В дом, где жил ученый секретарь, угодила бомба, Каплан погиб, сгорела, очевидно, и папка с обеими копиями бесценного письма, потому что после войны их, как это выяснила Анна Борисовна, в Пушкинском Доме не оказалось.
— Но подлинник… Он должен быть здесь! Ведь немцы не были в Геленджике! — сказала Женя, вмешавшись в разговор.
— Верно. Но дело в том, что музей и архив во время войны подготовили к эвакуации и свезли на какую-то дачу, но отправить не успели. На этой даче разместилась воинская часть и стояла там до сорок пятого года. Когда часть ушла, дача оказалась безнадзорной, и архив погиб: все было сожжено и растащено. Никогда не прощу себе, что не оставила еще одну копию.
— Но вы хоть что-нибудь помните из этого письма? — спросила Женя. — Тогда еще не все потеряно…
— Как же, помню. Почти все помню… Кое-какие подробности выветрились из памяти. А главное… Разве можно это забыть?
И она наизусть, без запинки, точно оно было перед глазами, прочла Жене это письмо.
После обращения «Дорогой друг» было написано: «Я проезжал по дороге, как раз там, где помнишь, мы с тобой… (следовало какое-то незначительное воспоминание), и увидел на обочине мертвое тело, а рядом часового. Поравнявшись с ними, я взглянул в лицо лежащего: это был Лермонтов… Руки его были раскинуты, над телом роем носились мухи. Они покрывали все лицо покойного… Я хотел положить к телу цветы, которые вез (следовало сообщение о том, кому и куда он вез цветы), но часовой остановил меня: «Проезжайте, господин, не дозволено!» Я попросил часового хоть накрыть тело моим плащом, но он и в этом отказал мне. Тогда я вынул мой белый карманный платок и обратился к солдату: «Послушай, ты же русский человек, ты русский солдат. Посмотри — это русский офицер, покойник… Его облепили мухи, возьми мой платок, смахни эту нечисть, накрой его лицо!» На это он согласился, только попросил меня: «Отъезжайте, барин, поскорей, не дозволено же!» Я принужден был уехать, но ты понимаешь, с каким чувством я удалялся от этого места!.. Сердце мое обливалось кровью: второго великого поэта мы теряем так ужасно! Подумай, мы ничему не научились со смерти Пушкина!.. Я долго потом опрашивал всех, въезжавших в город по той же дороге, и от всех получал один и тот же ответ: «Еще лежит». Одни говорили это с каким-то злорадством, другие — равнодушно, третьи — точно стыдясь чего-то. Пойми, мне самому было мучительно стыдно».
Не шелохнувшись, слушала Женя письмо. Она многое знала о Лермонтове и со слов Инки, и из книг — о его жизни, дуэлях и двух погребениях, в Пятигорске и в Тарханах, — но, казалось, только после этого письма впервые и окончательно поверила, что его убили, и убили так подло и бесчестно.
Тут же она вспомнила еще одну деталь: сразу после дуэли над Машуком разразилась сильнейшая гроза, и убитый Лермонтов долго лежал под дождем. Откуда же появились мухи? Или письмо неведомого пятигорца не очень достоверно? Нет, гроза могла пройти и снова могло появиться солнце. Да и мухам не обязательно нужно солнце… Кто же будет выдумывать такие письма?
О своем минутном сомнении Женя, конечно, промолчала.
Разговор продолжался.
— Во-первых, — сказала Анна Борисовна, — это письмо добавляет много новых подробностей к обстоятельствам дуэли, во-вторых, еще раз свидетельствует об отношении к поэту, даже мертвому, официальных кругов и знакомых, в-третьих…
…Женя миновала пляж дома отдыха, вспрыгнула на каменный цоколь ограды, протиснулась сквозь брешь в решетке, вброд перешла узкое русло речки. Дом, где жил Дмитрий, стоял неподалеку, и Женя, сунув мокрые ноги в тапки, быстро пошла по горячему песку.
Дом уже близко. Рядом.
А Дмитрий и не знает, что она у его калитки, что таким необычным оказался ее первый маршрут, не знает, как погибло письмо, которое только и живо в памяти женщины из Алма-Аты… Пусть не она,
