Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
— Топай, топай в свою школу, — тихонько сказала бабка вслед Ивану Григорьевичу и, точно оправдываясь, подумала: «Не хотела идти на бронепоезд и не пошла. Кому охота в двадцать годов смерть принимать?.. Такие, как Жорка, конечно, больше не встречались. Ну а ты, ученый и видный, чего добился? Дом свой и то не догадался перенести к морю, когда это легко было, а теперь живешь за три версты, и в сезон не поселится никто… И рубаха-то на тебе тертая в локтях, с заплатками, и сандалеты не как у приезжих, а жесткие, из синтетики, за четыре-то рублика всего… И сам сдал, высох. Вон как выбелило всего… А был-то!»
Ее преимущества по сравнению с ним были очевидными, но почему-то настроение у бабки испортилось на весь день. Чтобы не торчать слишком долго на рынке, она даже против правил скинула с килограмма гривенник, быстро продала сливы и пошла домой. Тут-то ей и подвернулся под руку Колька.
Глава 16
«ПОЖАЛУЙСТА, «ЛАСТОЧКУ»…»
Весь следующий день Женя не виделась с Дмитрием, и это был не лучший ее день в Голубой бухте. В полном одиночестве бродила она в окрестностях турбазы по жарким узким долинам ущелий, кишащим красными стрекозами и кузнечиками. Потом сидела у моря и ждала, когда кончится этот день.
Впервые ей вспомнился Иркутск. Не его институты и театры, а старенький пыльный вокзал и уютный сад имени Парижской коммуны, который омывает быстрая и студеная Ангара, и милые ее душе тихие улочки с почерневшими бревенчатыми домами декабристских времен… Иркутск — необычный и красивый город, и как легкомысленно забыла она о нем, поддавшись красотам этого курортного моря, этих курортных гор и этим — но разве это так? — курортным настроениям…
Вечером без аппетита она ела курицу на открытой веранде столовой, выпила кофе с молоком. Она была полна других мыслей и, наверно, тоже показалась в этот вечер девчонкам и парням, усиленно звавшим ее на танцплощадку, скучной и пресной.
Ее тянуло в Джубгу к Дмитрию. Тянуло и в то же время что-то удерживало. На душе было неспокойно, смутно…
Спать Женя легла рано, но долго не могла заснуть из-за комаров. Она отмахивалась от них, и, странное дело, они все увеличивались в размерах и скоро вообще стали похожи на мух, ползали по лицу, жужжали, лезли в уши и ноздри. Потом Женя перестала замечать мух — вдали на извилистой дороге появилось облако пыли. Женя спряталась за куст и стала наблюдать.
Вот из облака вынырнули всадники: какой-то молодой, похожий на Лермонтова офицер при эполетах и в фуражке, а по сторонам — два жандарма. За ними еще верховые и дрожки. Они подскакали к подножию большой горы и остановились неподалеку от кустов, где спряталась Женя. Молодой офицер и другой, лица которого нельзя было разобрать из-за козырька фуражки, разошлись. Каждому был дан пистолет.
Грохнул выстрел, все окуталось дымом.
Женя споткнулась, упала и никак не могла встать, а когда поднялась, полянка опустела, стоял лишь усатый солдат на часах с ружьем, а рядом с ним, на траве, облепленный мухами, раскинув руки, лежал Лермонтов.
Женя закричала и стала отгонять мух.
— Проходите, барышня, не дозволено! — Часовой поднял ружье, которое прикладом упиралось в землю.
— Мухи… Прогоните мух! Мух!
Женя стукнулась рукой о стену и открыла глаза.
— Ты чего? — уставилась на нее толстушка Вера. — Никаких тут мух нет… Приснилось, что ли?
Женя вытерла мокрое от слез лицо и ничего не ответила ей.
Прошла ночь. Прошло утро. И последний завтрак. И прощанье с девчонками…
Женя поселилась у Лизки. Кроме Жени, в комнате жила молчаливая женщина: она всегда одна ходила в кафе и на пляж. Женя никак не могла расположить ее к себе: наверно, у женщины что-то случилось и ей хотелось быть одной. Зато Лизка все время вертелась вокруг Жени, совала везде свой нос, заглядывала в чемодан, трогала ее платья, белье, расспрашивала о модах и прическах, хотя, как скоро убедилась Женя, знала все лучше ее.
В Джубге было прекрасно! Последние дни они проводили все время вместе, почти не расставаясь. Бабка привыкла к Жене и не ворчала, когда та уходила от Дмитрия лишком поздно.
А утром Жене нравилось выбегать из дома к морю в одном купальнике. Вместе с Дмитрием с разбега они бросались в воду, плавали, загорали, а потом не одеваясь шли в кафе, брали поднос и пристраивались в конце очереди. Стоит полуголая очередь с крабьими клешнями на ниточках у шеи, в завязанных у пояса ковбойках, в плавках, стоит очередь шумная, молодая; веселится, подшучивает над девушками в белых халатах и шапочках: опять окрошка кончилась к двенадцати, сом пересолен, каша и салат тоже кончились… Особенно изощрялся в издевках Дмитрий, но подавальщицы только хохотали от его шуток.
Дмитрий все-таки научил ее кое-как кататься на морских лыжах, хотя это ему стоило немалых трудов и, кажется, денег. Одно мучило Женю: почему она не рассказала ему о том письме? Не могла она тогда рассказать ему о нем, и все. А потом было как-то поздно и вроде даже ни к чему. Может, расскажет ему, а заодно и Кольке, когда они выйдут в море за ставридой. Кажется, рыба по-настоящему уже пошла.
Через день они шагали к лодочной станции, и Колька наставлял Дмитрия:
— Только плоскодонку брать не нужно… Ни в какую! И не ждите, пока…
— Понятно… Я уже кое-что предпринял.
— Давно бы так.
На всякий случай они пришли пораньше, с расчетом быть одними из первых, но три пожилых рыбака и два помоложе уже дежурили на скамье в ожидании Петра Сергеевича.
— Ого! — присвистнул Дмитрий. — Как бы нам опять не танцевать на плоскодонке!
— Зато она легче пройдет в устье, — сказала Женя.
— Ерунда, через устье и килевую протащим, а вот в море с плоскодонкой плохо: понимаешь ты это, сухопутная душа? Киль придает лодке мореходность: устойчивость, хорошую управляемость, скорость и все такое…
— Ясно.
— Ты, Женька, посиди здесь с нашей амуницией и постарайся
