Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков
Чужак пристал к стае, долго летал с ней. И сел вместе с ней на крышу. Степан кружил вокруг сквера, воровски следя за крышей собственного дома. Господи, прежде, бывало, он то и дело выскакивал из мастерской, останавливался посреди заводского двора, сколько угодно мог стоять задрав голову и смотреть, чьи голуби ходят в небесах…
Слуховое окно на крыше Степана смотрит во двор. С улицы он не мог видеть очко. Едва голуби исчезли с конька, он не выдержал. Прямо через площадь направился к дому. Горожане останавливались, следили за ним, думая, что Степан Мильковский погнался за кем-то.
Во дворе он быстро дернул за бечевку. Очко захлопнулось. Чужак был пойман. Степан не полез посмотреть на него, изучить. Стерпел. Вернулся обратно к скверу. А вечером был скандал в доме.
Ребятишки обедали и ужинали одновременно. Степан стоял возле окна, сложив на груди руки. Старая Пелагея закрылась у себя.
— Милиционер! — кричала гневно Алена, бегая из кухни в спальню через столовую и размахивая руками. — Да где ж тебе выбраться в люди? Чучело ты огородное! Что ты вытворяешь? Что же ты фуражку свою над крышей бросаешь? Да кто ж тебя продвинет в люди? Как же Александр Иванович тебе сержанта даст? Да как же он учиться тебя может послать?
— Пошлет. Никуда он не денется, — произнес глухо Степан.
— Ха-ха-ха! — закатилась она нервным смехом. — Да пойми ты, садовая голова, что буровить тебе нельзя абы с кем в городе! Зачем мальчишек принимаешь в летнем домике? Думаешь, не знаю? Зачем ты бегаешь к голубям через площадь! Головы им поотрываю!
— Но-но! — грозно произнес он и сел за стол. — И слов мне не смей таких произносить, Алена. Иди садись. Сказал — не буду больше, и не буду. Довольно. Иди.
Уловив просительную нотку в голосе мужа, она шумно закрылась в спальне. Ребятишки с укором и молча посматривали на отца.
— А ну, бери ложки! — приказал им Степан.
— Весь день мотаешься, — плакала Алена в спальне, — все как лучше хочешь сделать. Телевизоры привезли в торг ночью, я созвонилась с Марковской, побежала к ней, проторчала на складе целый час! Только два телевизора новейшей марки. В Осколе уже башню поставили, скоро пустят у нас. А что ты делаешь для дома? — закричала она, распахивая дверь. — Когда ты человеком станешь? Да кто ж тебя такого в Курск возьмет?
Степан чувствовал себя виноватым и молчал. Ребята бросились к матери.
— Телевизор купила, мам? Где он? — пристали они. — Когда пустят у нас?
— На той неделе, — сказал Степан.
16
Помирились они только ночью. Но утром не разговаривали. Степан быстро позавтракал, вышел из дому один. Соседи заметили уже тогда, что улыбчивость стала исчезать с лица Степана. Считали, что забот у него прибавилось милицейских. С более почтительным видом раскланивались с ним. Как-то, заскочив среди дня домой выпить холодного молока, Степан увидел такую картину. Голуби во дворе щипали травку. Из-за уборной показался старший сын Колька. В руках у него была рогатка. Оглядевшись, он прицелился, выстрелил, но камень не попал в птицу.
У Степана дух перехватило.
— Что же ты делаешь, мерзавец?! — крикнул он.
Колька обмер, кто-то другой метнулся в огород. То был Мишка. Схватив сына, Степан сильно отодрал его своим широким ремнем.
С неделю он не разговаривал ни с кем в доме. А еще через неделю Степан допустил ту самую ошибку в погоне за поездным ворюгой в клетчатой рубашке.
Пушков тогда нисколько не был зол на Мильковского за ошибку. Устроил разбор случившегося с педагогической целью. Чтобы все уяснили, какой просчет допустил Степан. Но Степану казалось, что и начальник ополчился на него. Устроил разбор, чтоб унизить, высмеять его перед товарищами.
И в том же месяце случилось в жизни Степана такое, чего он совершенно не ожидал.
С Аленой он по четыре-пять дней не разговаривал. Ни с того ни с сего она вдруг надует с вечера губы и молчит. Он обратился к ней раз, второй — молчит.
И молчали.
Валентина опять была на практике в колхозе, но в это лето приезжала в город каждую субботу. Александр Иванович учился на месячных курсах в Москве. Валентина почти в каждый приезд ночевала у Мильковских. Рассказывала, как они в деревенском пруду ловят раков, как навострилась ездить верхом на лошади. Она пополнела, груди, бедра налились. Кожа над глазами чуть припухла, а губы были пунцовыми. Все это вдруг заметил Степан, когда однажды, вернувшись с дежурства, застал ее перед трюмо в горнице. Она была в вязаном коротком платьице, которое еще более укоротила. Через зеркало она видела, кто пришел, но не обратила на Степана никакого внимания. Разглядывая себя, трогала живот, груди. Степан уставился на нее.
— Что новенького, Степа? — спросила Валентина, продолжая смотреться в зеркало.
Он покраснел.
— Ничего, — произнес он и вышел вон. Он был не в казенной форме, а в сшитой на заказ. Забыв об этом, принялся чистить хлев. И все бранился про себя, ворчал и вздыхал.
— Вот тебе на, — очнулся он от голоса жены, вернувшейся с работы, — уже в хорошей форме навоз убираем! Великолепно! Что же, гляди, богатым будешь, как и Авдеич!
Даже то, что она с укором упомянула отца, не задело Степана на этот раз.
— Ох, Аленушка, я и забыл, забыл совсем! — засуетился он, бросил вилы на сено, поцеловал жену.
Убежал переодеться. За обедом на Валентину старался не смотреть. Но она будто магнитом тянула его взгляд к себе. Это было мучительно. Он стискивал зубы, сводил брови, то и дело надувал щеки. Всегда сухие ладони его потели. После обеда он сразу отправился прогуляться.
Теперь он стал послеживать за ней. Она тогда дружила с двумя иногородними студентками, имен их Степан не знал. И он заметил, что часто с ними бывал Володька Гридасов с Пушкинской улицы. В разговоре дома Валентина часто упоминала его. Из ее слов выходило, что он отличник, но в жизни какой-то глуповатый и смешной. Все время водится с девушками, ухаживает за ними. Но никто на него не обращает внимания.
— Такой тютя, такой
