Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
— Клава… скажи, только откровенно, экспедитор к тебе подсыпался, предлагал что-нибудь?
Глаза у Клавы округлились, кругло темнел открытый в испуге рот. Она со страхом качнула головой:
— Н-нет, Инк… А тебе… предлагал? Старый женихало. Уж пятьдесят, а все не женится… Мне-то нет, я бы Володе, Володя ему… — И уже через минуту, успокоившись, посочувствовала: — Горько тебе будет, Инк. Незамужнюю каждый обидит…
— Как сказать! — жестко прекратила Инка разговор на эту тему. Она не стала уточнять, что ей предлагал экспедитор, так как поняла: с Клавой он не свяжется, у Клавы не тот характер — все расскажет Володе, все станет известно Белле Ивановне. Клава из тех, кто не умеет хранить своих тайн.
— А почему бы тебе, Клава, над нашими витринами да полками не пофантазировать? Чтоб они аппетитненько, вкусненько выглядели. Я вот была в книжном — завидно просто…
Клава прошлась перед прилавком и витринами со стороны покупателей, наморщила вздернутый носик:
— Кому это надо? Белле? У Беллы товаровед по оформлению витрин есть. Дома я — хозяйка, я для себя, и нет надо мной Беллы и товароведа, а Володе все мое нравится. Товаровед деньги за оформление получает, ну и пускай старается, расшибается…
— Деньги… Кругом деньги…
Клава заметила, что напарница ее поскучнела, у нее даже голос стал вроде другим. Она со свойственной непосредственностью начала оправдываться:
— На это ж время нужно, а откуда оно у меня?! Володя и так с детишками день и ночь… — Видя, что Инка молчит и странно, остановившимися глазами смотрит в окно, за которым отцвела заря и в которое уж несколько раз заглядывал сторож, Клава предложила: — Ну, хорошо, хорошо, ты не сердись, давай что-нибудь придумывать! Непонятная ты какая-то. До праздника успеем и товары по-новому разложить, и витрины интересно оформить. Я тебе точно говорю, не усмехайся!..
Инка и не думала усмехаться. Она перевела на раскрасневшуюся Клаву глаза, но, кажется, не видела ее.
— Не обязательно же ради денег жить, Клава. Не все люди негодяи. Это нам только кажется, что кругом сплошные негодяи. И кажется тогда, когда нас больно обидят. Надо людям больше добра делать. Человек на добро отзывчив, Клава…
— Так я ж согласна с тобой! — с воодушевлением воскликнула Клава и потащила стремянку в дальний конец магазина, чтобы там добраться до верхних полок. — Я ж согласна! Мы для людей и украсим наш филиал. Не для Беллы, не для товароведа, а для покупателей.
В магазине они пробыли дотемна — зажгли свет и не впускали недоумевающего сторожа. Прикидывали, что где лучше выложить, выставить, какими этикетками и надписями украсить. Подписи сочиняла Инка. Набрасывала их на оберточной бумаге — завтра добудут ватмана и красок… «Шоколад и цветы — лучший подарок девушке». «Не забудьте купить вашему малышу новые конфеты «Белочка» и «Мишка». «Бутылка шампанского украсит ваш праздничный стол», «Никотин — яд, но муж поблагодарит вас за коробку «Казбека». Клава, охая и ахая, боялась наделать ошибок в надписях, а Инка успокаивала: «По сочинениям я всегда четверки получала. Сочинять я, Клава, умею. Без ошибок!..»
Кончилась их самодеятельность только тогда, когда за освещенной оконной витриной появился муж Клавы с двумя малышами на руках. Клава жалобно шмыгнула носом: «Бедненький, он ведь измучился!» — и побежала открывать дверь.
ГЛАВА IX
— Пардон, маман!..
Эдик из-за полного, сильного плеча Беллы Ивановны заглянул в трюмо, поправил черный галстук, золоченый зажим на нем, скользнул ладонью по волосам — поморщился: как ни причесывайся, все равно сквозь редкие волосы видна большая коричневая родинка на темени. В зеркале встретился с глазами матери. Черные, блестящие, они ласкающе и влюбленно смотрели на сына. Правая ее рука обрабатывала пуховкой щеки, в левой была раскрытая пудреница. Узколицый, с шишковатой головой Эдик внешне проигрывал рядом с красивой смуглой матерью. Эдик походил на отца, который сидел в кресле и листал свежие газеты. Отец и сын только в профиль были выразительны и даже изящны — хоть медали с них чекань. Чтобы и в фас выглядеть значительно, отец носил очки с узкими, но длинными линзами в тонкой золоченой оправе. Они как бы шире делали его лицо.
Если по возвращению из командировки отец был в настроении, то часами рассказывал о проделках хапуг, растратчиков, жуликов, с которыми ему приходилось иметь дело. Свои рассказы заканчивал, как правило, уговорами сына:
— Напрасно ты с иностранщиной связался, иди в органы милиции и прокуратуры. Важная и благородная у нас работа. Мы очищаем общество от дряни…
— Понимаю, — снисходительно соглашался Эдик, — вы — ассенизаторы общества, и хлеб ваш тяжел. Ассенизация — французское слово. А кто бы знал его, не будь русаков, владеющих французским? Стало быть, цель у нас с тобой, папа, двуединая: вы очищаете общество от скверны, а мы обогащаем его духовно. А в общем — делаем его лучше…
— Ну-ну, полиглот, обогащай, обогащай, да не крути нос от ассенизаторов.
— Я всегда за спайку наших рядов, — уверял Эдик с еле заметным оттенком двусмысленности.
— Ну-ну! — тоже начинал иронизировать отец. — Тогда хоть полипы в носу удали, чтобы чутье было лучше. Ибо эта аристократическая гнусавость нравится, думается, лишь тебе да твоей маме.
Пикировка прекращалась, так как в нее с сокрушительной энергией вступала уязвленная Белла Ивановна. Отец утыкался в газету, храня за очками лукавую прищурку, а Эдик принимался вполголоса декламировать Байрона, сосредоточенно следя за своим английским произношением…
Сегодня Окаевы собирались в театр. На торжественное заседание в честь Первомая. Отец только листал газеты, а не читал. Верный признак того, что он нервничал: жена слишком долго задерживалась у трюмо, можно опоздать в театр.
Эдик заглянул в свой кошелек на молнии, убедившись, что в нем кое-что есть, сказал «адью» и ушел.
На углу улиц старуха продавала первые степные тюльпаны — пиршество огня и солнца в эмалированном тазу.
— Сколько? — Эдик взял букетик — в нем штук шесть-семь цветков.
— Тридцать копеек, ангел.
Эдик присвистнул:
— Это ж, бабуся, три рубля по старым деньгам.
— А ты, ангел, на керенские переведи! Миллион будет али того более. Это ить цветы, культура, понимать надо…
— Вы убедили меня.
Он заплатил за три букетика, развязал их и связал в один. «Альбина обрадуется. Любит цветы, как киска молочко. Особенно, когда ей их на сцену кидают…» Эдик не на шутку был увлечен актрисой, но не знал, любила ли она его на самом деле или только притворялась любящей. Ведь и вся ее работа — притворство, игра. Цветам и подаркам она радовалась, как ребенок, при посторонних могла кинуться ему на шею и обцеловать: «Длинненький, миленький, спасибо,
