Илья Лавров - Галя Ворожеева
Стебель медленно, словно боясь, вошел в комнату Аграфены Сидоровны и долго, долго стоял около ее деревянной, аккуратно заправленной кровати.
— Покажи мне… — он не смог выговорить угрюмое, сырое слово «могила». — Сходим на кладбище, — попросил он Шурку.
У потрясенного Стебля даже ноги ослабели. Он подобрал на дороге палку и шел, опираясь на нее.
Остановились около свежей, зеленой могилы. Эго Шурка постарался — украсил ее лесным дерном. На планке, прибитой к кресту, Стебель увидел знакомое имя.
— Ладно. Иди, — сказал он Шурке. Тот постоял некоторое время и молча ушел.
Стебель опустился на могилу, положил руки на конец палки и уткнулся в них подбородком, закрыл глаза. Его грело солнце, обдавало запахом пшеничного поля, ему звенели птицы, а там, в глубине, было сыро, холодно, тесно… Нет, не мог он представить Аграфену Сидоровну мертвой. Он не был на похоронах, и поэтому она все казалась ему живой. Он даже мысленно заговорил с ней. «Сколько же вам пришлось поработать, тетя Груша! — сказал он ей. — А вот радости вы мало видели. Ведь это несправедливо. Правда? Мы должны так устроить жизнь, чтобы люди могли больше радоваться, чтобы людям на земле было легче, праздничней… А мы еще сами иногда мучаем друг друга… Злыми бываем, глупыми, равнодушными друг к другу»…
И такая леденящая тоска проморозила его сердце, все его тело, что он начал мелко дрожать. И из-за этого холода тоски вспыхнула жажда тепла, жажда жизни. Это обрушилось на него как тогда, в больнице. Людей захотелось ему, людей, их голосов, смеха, суеты. Напрасно он отослал Шурку. Он все бы высказал ему, прокричал бы все проклятья смерти. Да разве возможно смириться с тем, что каждый человек обязательно-обязательно! — умрет. И как это раньше он, Стебель, не задумывался над этим? И вот теперь, когда он это почувствовал и понял, — вся жизнь и вся земля — в лесах, в цветах и травах, заселенная людьми, птицами, зверьем — возникла перед ним ярким, зовущим видением. Раньше он просто жил и жил, не ценя то, что было дано ему природой, не молясь на все это, не воспринимая как бесценное сокровище каждую минуту, каждый час, каждый день пребывания на земле.
Он очнулся от шепота. Вздрогнул. Открыл глаза. Перед ним стояла Маша.
— Ты что это? — шептала она, неотрывно глядя в его лицо. — Ты что это, Валерка? Ты когда вышел из больницы?
Горло его так стиснуло, что он не смог ничего выговорить, он только осторожно похлопал по зеленому холмику могилы. Губы его шевельнулись, и Маша поняла по ним, что он беззвучно произнес: «Тетя Груша».
Маша выдернула из рукава блузки носовой платок и стала вытирать его лицо. От платочка в нос Валерки ударил аромат сирени, сиренью запах ветер, запахли кресты, земля; весь белый свет запах жизнью. Стебель поднялся с могильного холмика, отбросил палку и, ища сочувствия, как маленький, припал к груди Маши. Ее наполнили материнская нежность, желание помочь, утешить, и она прижала его к себе. Она гладила волосы Стебля и шептала:
— Ну, что же сделаешь, что же сделаешь? Тетя Груша была… Доброй, справедливой она была… Ее, конечно, нельзя забывать.
— Мне с тобой легче. Ведь я люблю тебя. Я все боялся сказать об этом. И вот я говорю, — вырвалось у Стебля.
И как-то так получилось, что они поцеловались. Стебель еще никогда не целовался. Он приникал щекой к щеке Маши, он вдыхал запах ее лица, и ему казалось, что он потеряет сознание, прижимая свои губы к ее упругим, горячим губам. Вот она — жизнь. Это — жизнь. Эта девчонка, ее лицо, губы — все это жизнь!
Обняв друг друга, прижавшись друг к другу, они замерли. Маша почувствовала, что Валерка вздрагивает. Ей показалось, что он сейчас разрыдается, она отодвинулась, чтобы взглянуть в его лицо, и в изумлении увидела, что он беззвучно смеется, смеется счастливо, ликующе. Маша смотрела на него в недоумении. Она думала, что Валерка переполнен горем, и она утешала его, а он, оказывается, смеется.
— Маша! Мы с тобой живем, — объяснил он, — и долго еще будем жить. Ты только посмотри, что нам дано, — и он показал на близкие поля и перелески.
А тем летом земля будто решила изумить людей мощью своего плодородия. Вовремя шли дожди, вовремя припекало солнце, поэтому вымахала трава, буйствовали цветы и ягоды. Семена дождиком моросили на землю, пух с одуванчиков вьюжился, как снег. С хлебных, стрекочущих полей наплывал жаркий, сухой запах цветущей пшеницы. Тяжело колыхаясь, она стояла по грудь хлеборобу. А заросли кукурузы поднялись в рост человека. Вокруг Журавки колки и боры были усыпаны волнушками, белянками, сыроежками, маслятами, но их никто не брал: женщины и ребятишки с корзинами, с коробами на спинах шли дальше, за груздями и за белым грибом. После сбора женщины ссыпали грузди в ведра и на коромыслах несли мыть к реке.
И только кладбище выглядело мертвой плешиной среди этого цветения…
— Мы же с тобой счастливые! В ноги нужно поклониться жизни.
— Ой, Валерка! Как ты говоришь, как ты хорошо говоришь. Но только… Не место этому здесь, Валера, — Маша показала на могилу тети Груши. — Мы с тобой с ума сошли! Целоваться над могилой! Как нехорошо-то.
Но Стебель был уверен, что тетя Груша порадовалась бы сейчас за него. Он даже знал, что бы она сказала. И он сейчас же услышал ее голос: «Ты вот что, ты, парень, женись-ка давай. Маша девка пригожая, хозяйка, работящая. Чего тебе одному-то болтаться на свете?»
— Ничего, — успокоил он Машу. — Тетя Груша не осудила бы нас.
— Нет-нет, все равно нехорошо. Пойдем отсюда. Я бегу на центральную усадьбу. Пойдешь со мной?
— Конечно! С тобой хоть на край света, — воскликнул Стебель…
15Народу не хватало, и поэтому даже стариков отправили в луга. И директор клуба Вагайцев, и Тамара, и Маша Лесникова были здесь.
В кустах и перелесках брали траву косами, на чистых луговинах — тракторными косилками. Стогомет не знал отдыха. На полях стояли бурые стога, а в небе дремали стога белые. Луга дышали сенным духовитым запахом. Небо обдавало зноем, земля — душным теплом. Зрелое лето набрало полную силу. Травы разомлели, утомились от жары, лишь ночами их освежали обильные росы. Жара иногда сменялась крупным дождем, пылали грохочущие грозы. А как известно, после дождя земля именинница: густели травы, шли в рост, цветы разгорались ярче, становились крупнее, пахли что есть мочи…
С вечера у балагана разжигали костер, кипятили в ведре чай. Вот и сегодня все было так же. Уже совсем стемнело, а на западе под черной тучей все еще не меркла полоса слабого желтого света. Солнце с той стороны земного шара бросало зарево. Эта полоса навевала печаль и делала ночь тревожной.
Между костром и балаганом росла толстая береза. Еще молоденькой ее пригнули к земле — она так и росла вбок, почти ложась на землю. Потом кто-то отпилил половину «калеки». На конце длинной и толстой культяпки выросла прямая ветка. Могучие корни весь сок погнали в нее, и ветвь вымахала стройная, как пальма. Так и жила на загорбке искривленной матери сильная, молодая березка.
Сейчас шершавый, пятнистый загорбок служил для молодых косцов скамейкой. Не доставая земли ногами, они сидели, словно куры на насесте. И Галя здесь же сидела, обняв стройную дочь-березу. Она смотрела на ломоток месяца над лесом, и смутно было на ее душе и очень одиноко. Ну, кому расскажешь, как щемит сердце, когда прилетает ветер из дальней дали и опять улетает в манящую даль? А у нее все вдали. Назад оглянется: вдали остались детство, школа, подружки; вперед глянет: и здесь даль, и в ней необыкновенные встречи, институт, пути, по которым она пройдет, и, наверное, любовь… Все — вдали…
Виктор устроился внизу, на опрокинутом ведре. Баян напевал в его руках.
Пылал костер, вокруг него косцы пили чай.
— Как хлеба начнут созревать, так появляются эти самые хлебозоры, — не торопясь рассказывал дядя Троша. — Небо ясное, ночь тихая, а смотришь — там и сям взблескивают, как молоньи, хлебозоры. А когда поспеют хлеба, то там, где прошел хлебозор или кругом, или полосой, хлеба сплошь выжжены, ни одного зернышка в колосках нет. Ты объясни-ка, что это за штука — хлебозоры? Так их в деревнях раньше звали.
Шурка расстелил телогрейку, полулежал на ней; рядом сидела Тамара.
У костра лежала большая куча прохладных, душистых березовых веток. Рыжая, толстая повариха Самойлиха вязала из них веники, развешивала их по стенкам балагана.
На молодых нашло какое-то задумчивое настроение, и они запели песню из нового фильма:
Печальной будет эта песня —О том, как птицы прилетали,А в них охотники стрелялиИ убивали птиц небесных,А птицы падали на землюИ умирали в час печали…
Гале нравились и слова, и мелодия этой песни: были они странными и необычными.
