Илья Лавров - Галя Ворожеева
Потом Семенов и другие мужики на вафельных, сшитых полотенцах опустили гроб в очень сухую и, как показалось Шурке, в очень-очень глубокую яму. Все бросили по горсти пересохшей глины, и она загремела по крышке, и еще Шурке показалось, когда замелькало несколько лопат, что глина загремела оглушительно. Потом грохот затих, глину спихивали, и она лилась желтым ливнем; из могилы клубилась желтая пыль. Наконец утвердили ярко-желтый сосновый крест с жестяной планкой, на которой белым по синему сообщалось, кто здесь обрел вечное пристанище. Вот и все.
Шурка в забывчивости прошел мимо грузовика и пошагал к деревне, но его окликнула Маша:
— Куда же ты? Лезь в машину!
Он вернулся и забрался в кузов. И запылили машины обратно, к дому Аграфены Сидоровны, которая уже никогда не повторится на этом белом свете…
Потом, брякая медным соском умывальника, мыли во дворе руки, а бабка Анисья, тетя Поля, Тамара, Галя и Маша таскали на стол тарелки с куриным супом, с горячей свининой, с ливерными и картофельными пирожками.
Шурка сидел ссутулившись, как бы ото всех в стороне, и ничего не испытывал, кроме большой усталости и голода.
Люди вспомнили добрыми словами хозяйку, выпили по чарке и загомонили, заговорили о совсем далеком от свершившегося.
Больше всех, да, пожалуй, и интересней всех говорил известный в селе краснобай Семенов. Теперь он на тракторе не работал, а возился со своим большущим огородищем да еще браконьерствовал и отправлял всякие продукты на городской рынок.
Едва встала из-за стола древняя старуха Михеевна и, перекрестившись на бородатый лик Льва Толстого, под которым висел календарь, уплелась, как Семенов тут же начал одну из своих баек…
— Беда ведь с этой Михевной. Сын-то ее, Степка, десять смёртных рубах у нее пропил. Старуха разорилась вчистую. — Семенов из уважения к поминальному столу загоготал тихонько. — Только, бывало, заведет рубаху, съездит в город, исповедуется там в церкви, причастится, совсем приготовится к смерти, а Степка, подлец, рубаху ту смертную украдет да и прогуляет, а Михевна в ругань, в драку. Ну и опять грех на душу взяла! Снова рубаху заводит, в город едет, в церковь тащится, от грехов очищается, смертушку ждет, а Степка, стервец, сызнова пропивает. Да так вот старуха и живет. Еще лет пятнадцать назад собиралась помереть, а помирать некогда, все со Степкой воюет.
Посмеялись уже не осторожно, а громко. И Шурка понял, что ни для кого не произошло ничего страшного и тяжелого.
Галя незаметно следила за ним и понимала, что с ним происходило.
А Шуркину душу стало давить сознание, что ушел человек и что его никогда уже не будет. По молодости он еще ни разу не задумывался о жизни и смерти, и эти мысли были ему пока непосильны. Он все ел и ел — мясо, пирожки, курицу.
Глянув на красные лица опьяневших, громогласных родственников и соседей, Шурка почувствовал такую злую тоску, что готов был крикнуть им что-нибудь грубое. Должно быть, что-то подобное испытывала и Маша. Лицо ее было угрюмым.
А за столом уже кто-то жаловался на несправедливость начальства, кто-то начал сводить между собой старые счеты, кто-то обличал Семенова в браконьерстве.
— А тебе чего — леший, что ли, путь перешел на озера да в лес! — кричал тот. — A-а, то-то и оно, что тебе только в соседскую корову из пальца стрелять. Смотри от зависти не лопни.
Слыша это, Галя сидела печальная, молчаливая. Она старалась всем сделать что-нибудь хорошее: или положить кусок повкуснее, или вовремя что-то подать. А когда Шурка резко встал из-за стола и вышел в кухню, она шепнула Тамаре:
— Иди к нему.
Тамара выскочила следом.
В кухне на столе Шурка увидел бутылку вина, сунул ее в карман и ушел с Тамарой в сарай. Они сели на кучу березовых поленьев. Шурка, прямо из горлышка, с остервенением выпил всю бутылку.
— Что ты, что ты?! — испугалась Тамара.
— Душа горит, — произнес Шурка и вдруг рванул на груди рубаху так, что брызнули пуговицы. — Подлец я, гад я, Тамарка! Мало мне плюнуть в глаза. Я ведь ни разу не приласкал свою мать. Тоска меня душит!
И он, расхристанный, пьяный, косматый, плача, принялся бичевать себя, каяться в своих грехах.
На голос его прибежала Маша, и девчата увели Шурку спать к тете Поле…
14Стебля выписывали из больницы. Шурка поехал за ним, прихватив его одежду…
В новеньком сером костюме Стебель вышел на больничное крыльцо. Пылкое солнце обдало его зноем. Ослепленный, он зажмурился и засмеялся.
— Шурка! Неужели все позади? — громко удивился он, опьяненный воздухом, светом, запахом пестрых цветов, разопревших от солнца на клумбе.
— У меня ничего не болит, и я могу работать, Шурка! И я могу ходить и даже плясать, — все удивлялся Стебель. — Слушай, Шурка, а ведь это здорово — просто работать, просто ходить, двигаться, смеяться, читать книги, рыбачить, ягоды собирать. Тебе это не приходило в голову? Я, например, этого раньше не понимал. Я это понял только в больнице. Сяду, бывало, в кровати, таращусь в окно, — а там, на воле, — черт возьми! — деревья раскинулись, шумят на ветру, голуби летают, хлопают крыльями, громоздятся кучевые облака, Гек Финны и Том Сойеры бегают! Понимаешь, бегают. А я и шага не могу сделать. Глядишь, легковая машина проскочит, лошадка процокает подковами, а там и наш брат тракторист прогрохочет. Девчонки куда-то спешат-семенят. Красивейшие девчонки! Хохочут, о чем-то болтают. А я всего этого лишен.
И тут я понял, что я, оказывается, до больницы-то был счастливым человеком. Только я не понимал этого. А? Шурка? Почему я не понимал этого? Почему?
Стебель показался ему каким-то иным, не прежним. Словно он вышел из огня обновленным. Лицо Стебля светилось, будто внутри его вспыхнула неведомая лампочка. «Ну, дает, ротозей! — подумал растроганный Шурка. — Того и гляди, в небо журавлем взовьется». И у Шурки хорошо стало на душе при мысли, что он и Галька дали этому ротозею свою кровь и кожу.
После болезни Валерка сделался еще тоньше. Его мальчишеское лицо с нежной кожей, с голубоватыми девичьими глазами в густых ресницах, как-то не вязалось с рабочими, широкими в кистях руками.
Но не только Шурка слушал Стебля. В дверях стоял незаметно появившийся доктор, ослепительно белый, накрахмаленный, щеголеватый доктор. Лицо его было задумчивым, и только в глубине коричневых глаз и в уголках губ теплилась затаенная улыбка. Он смотрел на Стебля, как смотрит художник на только что законченную, удавшуюся картину.
Увидев его, Стебель запнулся, замолк на полуслове.
— Ну вот, брат, и переморщил всю свою беду, — весело сказал доктор. Шурка захохотал.
— Послушал я тебя сейчас. Ты ведь в больнице-то, оказывается, богаче стал. Ты, брат, разглядел и оценил окружающее. Да-а.
Доктор задумался, точно забыл о ребятах. А потом снова заговорил:
— Многие из нас, к сожалению, пригляделись к окружающему. И просто мы часто не замечаем его, не ценим. А начинаем чувствовать и замечать только свои болячки. И от этого больше брюзжим, чем радуемся. И из-за этого серыми становимся, нудными… А ты, Валерий, к нам больше не попадай. — Доктор протянул ему руку. И показался он Стеблю гораздо старше, чем думалось прежде.
— Спасибо вам за все, Юрий Петрович, — проговорил Стебель. Глаза его повлажнели.
После перенесенных в больнице страданий сердце и нервы у человека становятся как бы обнаженнее. Они трепетно откликаются и на радость, и на горе людское, они еще как не совсем зажившая рана, которую обязательно что-нибудь да задевает.
— Счастливо, — сказал доктор и ушел.
— Мировой мужик! — обратился Стебель к Шурке. — Больным всю душу отдает. Как мама?
— Поехали, поехали, машина ждет, — заторопился Шурка.
…Они вошли в пустой дом, Стебель огляделся и сказал:
— Ну, вот я и дома. Все позади, черт возьми! Где мама?
— Умерла мама, — тихо произнес Шурка.
Стебель непонимающе смотрел на него; на лице застыла, не успела улететь улыбка.
— Ты что это? — спросил он.
— Умерла… Шутить, что ли, буду? — сердито бросил Шурка, отворачиваясь к окну. — Шофер угробил. Она к тебе поехала. Ну и…
Стебель медленно, словно боясь, вошел в комнату Аграфены Сидоровны и долго, долго стоял около ее деревянной, аккуратно заправленной кровати.
— Покажи мне… — он не смог выговорить угрюмое, сырое слово «могила». — Сходим на кладбище, — попросил он Шурку.
У потрясенного Стебля даже ноги ослабели. Он подобрал на дороге палку и шел, опираясь на нее.
Остановились около свежей, зеленой могилы. Эго Шурка постарался — украсил ее лесным дерном. На планке, прибитой к кресту, Стебель увидел знакомое имя.
