На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Ага, удивишь его туфельками! Кабы не захотел босы ноженьки…
Слушать такое подначивание — и хоть до кого доведись, — вряд ли какой мужик вынесет. Колины глаза налились кровью. А подначивали ребята как раз к тому, что видят — Маракин спешивается с жеребчика. Кинув поводья чьему-то мальчонке, Петька с самым счастливым видом, хорохорясь, попер на публику:
— Эт по какому случа́ю произносят Петра Михалыча? Я тогда за него!
Коля не так расслышал Маракина, передразнил его:
— «Превозносят»! З-заразу твою…
— Чи-и-во-о?!
— А тово: в сортир тебя головой!!!
— Ты смеешь?! Ты как смеешь?! Молокосос! На старших?! Я тебя!.. За оскорбление моей личности!..
— «Личность»! Была она когда у тебя, личность-то, — мразь ты паршивая!
— Слыхали?! Вы все слыхали?! Двухкратное оскорбление! Кто да кто тута с дружинников, выходь втроем-вчетвером, связывать хулигана! За такое самое, в публичном месте!.. Прошу взять его! В контору его! Милицию вызову! Я эдакого еще ни от кого не слыхивал, а от тебя, отшельника наказуемого, и подавно не стерплю!
Ни один дружинник не объявлялся, хотя и были такие, переминались в толпе похохатывающих.
Кто-то выкрикнул:
— Чего искать долго, — он сам и есть активный дружинник, — Николай-то наш Фролович! Коля! Слышь! Хватай ноги в руки да дуй-тащи самого себя в милицию.
— Да не пешком, — подхватил другой остряк. — Дай, Маракин, ему свово жеребца, скорей доскачет! А что? Законно!
Толпа грохнула хохотом. Николай с напускной важностью пошагал со ступеньки на ступеньку вниз, прямиком к маракинскому коню. Петька опасливо посторонился. Новый взрыв хохота.
Тут со стороны пруда подкатила коричневая «Волга». Корней Мартынович вышел из машины, окинул толпу пасмурным взглядом. Толпа мгновенно сделалась совсем безмолвной. Мановением указательного пальца подозвал к себе Маракина, чтобы, видимо, дать какое-то указание по работе. А тот, как обиженный сынок, прямо с ябедой к тятеньке:
— Корней Мартынович! Здесь меня бесчествуют, сам не знаю, за что, про что! Хулиганство и оскорбление личности…
Костожогов взглядом спросил: «Кто?» и, поняв Петьку без слов, обронил:
— В контору. Там разбирайтесь, — повернулся уходить, но снова — лицом к толпе: — Ты, Колесников… — показал пальцем на сутулого шофера. — И ты, Голяткина… — показал на худенькую немолодую доярку. — Третий сам будешь, — на Петьку. — Акт, и в милицию. Нечего тут балаган устраивать.
Доярка Фекла Голяткина сменилась с лица, одервенела. Шофер Осип Колесников затоптался на месте, несмело пробормотал:
— Пущай кто другой… Я безо внимания, что там промеж них. Не слыхал никаких оскорблений.
— Мартыныч! Я все слышал в обои ухи! — выискался доброхот, сторож сада Ефим Дубогрызов, длинный, темнолицый от загара.
— Могу где хошь утвердить. Энтот вашенский шуринок дюже нехорошим словом на Петра Михалыча: в отхожо место, говорит, тебя вниз башкой, мразь ты такая-эдакая, распаршивая!
Петька простонал:
— Этот еще повторяет! Иди-ка ты!.. Защитник нашел.
— Было? — уже ко всем, ни к кому в частности, обратился председатель. — У кого есть капля совести, — подтвердите письменно.
Рассудил. Сел в машину, уехал.
Петька вел в поводу коня, за ним нехотя брели доярка Голяткина Фекла и тракторист Серафим Нефедкин. Ефима-сторожа не взял в свидетели сам оскорбленный. На повороте к конторе Маракин остановил свидетелей:
— Напишем — выражался по-матерну.
— Но этого ж не было, Петро Михалыч, — возразил Нефедкин.
— А что, что, по-твоему, было? Было во сто раз хужее, неж по-матерну! Я не желаю, чтобы письменно все это…
— Оно, може, да конечно… — соболезнующе закивала головой добрая старая девица Фекла. — Уж куды бы краше по-матушке — дело обнаковенное. Пиши, Петро, как тебе сходственнее. Оскорблял и оскорблял. Что верно, то верно, а уж какими словами…
— А! — отмахнулся Серафим. — Катай-валяй! Без никакой разницы для меня. Одного не желаю: чтобы, кабы не воткнули Кольке пятнадцать суток, поругали б, посовестили, да и хвит! Мужик-то он, куда правильней. Затурдукали его совсем… Самое хреновское дело то, что раскололи Горелое на две половины: те за Мартыныча, эти — готовы сожрать Мартыныча… Шибко нахальные стали некоторые, которые… Какого кляпа не поделили? Позаедалися!
В толпе у магазина тем часом все еще продолжалась баталия. Наперебой кричали кто что:
— Неуж правильно, чтобы честного мужика, убитого горем, всего изнервленного — в милицию?! Да было б за что!
Это «разорялись» заступники Коли Матроскина. А вот что орали «преданные»:
— Вы! вы! вы! В прах вашу бабушку! Чего смыслите в политике руководства! Ни уха ни рыла, а все туда же! Учить кого сымать, кого ставлять на место? Серые вы на это! Без ваших советов там хорошо разберутся. Дурнохлебы на бунт поднялись! Надоело хлеб вволю жрать. Погодите, уйдет Мартыныч, наплачитесь, да уж не вернете сытую жизнь, поздно будет!
— Откуда вам известно, что думает район. Он нашу сторону держит, не вашу. Вот только зря в газетке замешкалися!
— «Вашу-нашу»! Раскольники! Надо всем колхозам вести одну линию, всей горой стоять за Мартыныча. Больно коротка память стала у некоторых — тараканы отгрызли. Позабыли, как до Мартыныча лаптем пустые щи хлебали. Не помните, кто вас в люди вывел!
— Кого вывел, а кого завел, дальше некуды. У которого из глотки торчит, а кто и нынче с кулька в рогожку перебивается.
— Работать надо честно!
— А то вы больно честно хапаете. Лизоблюды, подпевалы проклятые!
— Ну-ну, давай и ты обзывайся. Тоже придется писать протокол, за одним разом с Колькою препровождать в отбываловку на пятнадцать суток с метелкою!
В толпе была Яковлевна. Сообразив, что Коле Матроскину в самом деле угрожает новая беда, — потащут в милицию, на суд, на позорище, как взаправдышного хулигана, — потихоньку выбралась, да проулком, задворьями — к Костожоговым. Мотю застала на огороде, последние огурцы, пузатые желтяки, зелененькие заморыши-крючки выбирала с грядок.
— Ой, Хроловна! Тебе как-нито надо воздействовать на хозяина. Примечаешь ли, ходит всегда сумно́й, больно много чего-то всякого думает, передумывает… Может, и отлегло у него с души, поговорь с ним, должон бы на Кольку-то смилостивиться? Не сам уже Мартыныч комадовает, а энти обормоты заместо него… Доведут нашего парня до крайности. Это ж надо чего: за фулюганство судить! Какое там фулюганство? Коля сказал на Петкю, не мешало б тебя, сукиного кота, спустить головой в уборную, ну дак и что с того? И даже пальцем Николай до его не притронулся, матерного слова не выговорил. Распишут, поди-тка, в протоколах бо знает что, а тогда иди — оправдывайся! Там судют, долго не разбираются: поскандалил и на — отсиживай…
В обед, подавая на стол, Мотя взмолилась с рыданием в голосе:
— Ой, да не пора ли уж тебе отступиться от него, Корнюшка! Ведь как-никак он мне брат родной!..
8
Верхокленовский
