На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Простить этот некрасивый маневр Корнею Мартыновичу в районе никак не могли. У него до этого были уже взыскания без занесения в личное дело и с занесением, теперь постановили вкатить строгача с последним предупреждением. Если не справится, не сделает из критики правильных выводов, то будет поставлен вопрос о его партийности. А уж тогда колхозникам предложат снять и с поста председателя.
Время перетащилось еще через один годовой порог.
Колхозные же итоги за год подводятся в течение почти всего первого квартала текущего года. И вот только когда, незадолго до отчетного собрания в «Ленинском пути», Горелое посетил секретарь обкома партии Михаил Дмитриевич Строев, а обещал-то аж прошлым летом, в самую сенокосную пору!..
Корнею Мартыновичу и в голову не приходило к какому-то особому случаю наводить в хозяйстве «марафет», потому что, если речь о фермах, то там всегда царит образцовой порядок, чистота, и скот, особенно лошади, буквально блещет ухоженностью.
Обходя хозяйство, Строев не скрывал своих восторгов, к немалому и уже давно не испытываемому удовольствию Костожогова. Председатель только жалел, что не может показать посевы. В полях-то мало что можно увидеть зимой. Однако в «Ленинском пути» и туда стоило заглянуть понимающему толк в земледелии человеку. На обкомовском вездеходе «уазике» гость с хозяином прокатились по многим участкам, обнесенным лесозащитными полосами.
Корней Мартынович был в ударе, с увлечением пояснял Михаилу Дмитриевичу — глядите-ка вот, — даже посредине поля, далеко от защитки, глубина снегового покрова вполне приличная — двадцать два, двадцать пять сантиметров, — местами и того более! Но что творится у наших ближайших соседей — глаза бы не глядели! — на озимых сплошь и рядом проплешины. Пшеница вымерзла на тридцать процентов, — пересевай яровыми, затрачивайся, — плакали денежки, плакал труд колхозников! Зябь, и говорить нечего, еле-еле припорошена, снегозадержание не проводится, значит, весенний сев пойдет по иссушенной почве…
Председателю можно было бы не распространяться с таким усердием, в секретаре обкома жил не менее страстный и знающий земледелец. Михаила Дмитриевича отрадно впечатлял даже сам вид предвесеннего, мартовского убранства гореловских полей. Аккуратно выложенные бурты навоза вовсю разгорелись внутри, — горели беспламенно и бездымно, только их широкие темные спины над заснеженными боками источали в небо тонкий серебристый парок.
— Чувствуете? — втягивал носом воздух Корней Мартынович, имея в виду аромат навоза, веющий в легком морозце над ослепительной белизной сугробов. — Особенно конский… Но он у нас буквально на вес золота — только на парники.
— Разделяю ваши восторги, Корней Мартынович.
И показал хозяин доброму гостю широко развернутое строительство. И не отказался Михаил Дмитриевич пообедать на дому у Корнея Мартыновича. За столом, разумеется, протекала беседа, обходящая угловатую гореловскую злобу дня. Говорили о хлебопашестве вообще, о неиссякаемых проблемах повышения плодородия русской земли, об укреплении контактов человека с природой…
Из Горелого Строев проехал в Верхокленово и под свежим впечатлением от встречи с Костожоговым высказал Федору Прокофьевичу Мочалову высокую похвалу гореловским делам и порядкам, отдав твердую дань признания и уважения самому гореловскому, как выразился Строев, «золотоискателю».
— Если бы все председатели умели вот так дотошно руководить хозяйствами, то, право, наша деревня уже вплотную экономически подступила бы к порогу коммунизма. Я выделяю пока что одну сторону дела — экономическую…
— Мне бы не хотелось разочаровывать вас, Михаил Дмитриевич, — возразил Мочалов, — но вот ведь какая вещь… Этот закоренелый упрямец прямо-таки помешался на чуждой для нашего общества «идее свободного рынка»! А подите втолкуйте ему. Бесполезное занятие, только нервы себе расстроите. Ему разъясняешь: у нас плановое хозяйство, у нас государственное распределение! А он тебе: план планом, а рынок рынком! И пускай, дескать, одно другому не мешает… На этой, в основном, почве и происходят все последние годы столкновения официальной линии райкома с вредным самодурством этого новоявленного «коммерсанта».
— Вы, Федор Прокофьевич, надеюсь, понимаете, видите, что на протяжении вот уже скольких лет наше сельское хозяйство переживает полосу бесконечных перестроек и пертурбаций…
— Думаю, что вижу и понимаю, но…
— Подождемте с нашими «но». Помните, у Ленина… не дословно, а точно в таком смысле: у нас-де ужасно много развелось охотников все перестраивать на всяческий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие… Слышите: бедствие!
Мочалов, напряженно вдумываясь в позицию Строева, медленно наклонил голову.
— Давайте попытаемся взглянуть на нашего «чудака» исторически. Если он хозяйственный деятель огромной силы, весь устремленный к избранной цели, постоянно испытывающий на себе некий пресс, давящий на него… некую железную руку, толкающую его то в одну, то в другую сторону… Какая же ответная реакция на все наши перехваты, на все наши переусердствования, на всякие наши чуть ли не насильственные внедрения разных, плохо проверенных жизнью рекомендаций, и научных, и не шибко научных… Какая ответная реакция должна возникать в таком волевом и думающем человеке?
— Реакцию эту мы видим невооруженным глазом, Михаил Дмитриевич. Съежился наш «деятель», сжался он весь в комок и колючками ядовитыми весь покрылся… Стал совершенно непрошибаемым. Ладно, пусть виноваты мы, — даем и навязываем такие и сякие рекомендации, мы ошибаемся, затем поправляемся, разбиваем в кровь свои физиономии, умываемся, и снова, и снова, засучив рукава — в бой!.. Мы-то не сжимаемся в комок, не окаменеваем! Мы строим и тут же учимся. Учимся на собственных промахах и горьких, порой, ошибках. Нас-то ведь никто не жалеет. С нас требуют! Так почему мы обязаны нянчиться с каким-то доморощенным, на свой кривой фасон «экспериментатором». Вот у меня обдуманное заключение по Костожогову, если вам любопытно… — Мочалов достал из папки машинописный листок. — Я попытался концентрированно сформулировать…
Строев прочел:
«Необходимость отстранения Костожогова от руководства колхозом диктуется тем, что этот человек, в прошлом весьма активный, передовой товарищ в колхозном строительстве, в последнее время закоснел в убеждении, будто он всегда во всем прав и непогрешим, чем и закрыл себя наглухо для восприятия уроков, преподносимых жизнью. А жизнь меняется, требует более гибких, более совершенных методов управления хозяйством, более чуткого, гуманного обращения с тружениками. Костожогов действует уже почти что бездумно, а притом весьма решительно, как автомат! Его упрямая воля стала как бы механической, грубо прямолинейной. Это — фанатик. А такое качество никак не может
