На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Установилось молчание. Председатель поманил к себе указательным пальцем, — кого? — ворохнулись трое-четверо, переглянулись между собой.
— Чернецов…
Торопко вскочил на ноги крепкий, прожаренный солнцем, в пропотелой и просоленной рубахе бригадир каменщиков.
— Сюда, Михаил Федотыч.
Бригадир в три размашистых шага — к столу.
— Пошлем в Москву. Срисуешь фонтан ГУМа.
— Срисую ли?.. Рисовальщик с меня…
— Не прибедняйся. Как сможешь. Главное — глазами как следует… И еще. Возле Большого театра, в скверике — другой фонтан. И его тоже. Здесь обсудим тогда. Возможно свой, в сопоставлении со столичными, более для нас подходящий примем образец.
— А не подымут на смех нашу затею? — усомнился тракторист Нефедкин.
— Кто это поднимет, Серафим Петрович? Если поднимет — не нас, а только себя уронит. Мы воздвигнем фонтан, как Знак Славы великому колхознику Труду! Такими словами пусть каждый из вас отвечает любому насмешнику. С чувством полного своего человеческого, колхозного достоинства. Мы с вами не кто-нибудь, всякие-прочие, мы — труженики «Ленинского пути»!
Вот так и утвердил Корней Мартынович свою затаенную думу — создать фонтан, олицетворив в нем свою боль, свою тоску, свою печаль, свою гордую устремленность к единой величественной цели — сделать Горелое богатейшим, красивейшим селом на всей земле советской, ведь только к ней, к этой заветной цели, он идет дорогой многих трудных лет…
7
Донесся до Яковлевны слушок, будто Петька Маракин возле Юли Матроскиной «зачал петли метать». Экая новость!
— Кому колхозное дело по ночам спать не дает, у кого с горя сердце спеклося, а у энтого — своя болячка свербит! — сказала Яковлевна.
Однажды, к концу зерновой уборки, Юля с двумя соседками подбивала косами после комбайна оставленные, примятые колесами косячки семенной вики с овсом на отдаленном участке. Складывали тут же эти заскребки в копешки. Прискакал Маракин в седле на сытом жеребчике, приказал Юлиным товаркам пойти в ложок, там у мужика воз опрокинулся, подсобить уложить его как следует быть. Едва те две скрылись из виду, Петька подступил к Юле со своей затасканной дипломатией:
— Слышь, девка. Бросай предаваться кручине. Твое дело молодое, все еще впереди наживное, надо тебе больше думать о дальнеющей жизни. Я как-то на правлении докладал за тебя, что ты труженица на все сто!.. К чему это я веду, — а вот к чему… Ежели б нам с тобой… тайным способом, по-хорошему бы сталдыкнуться… как это ключик с замочиком… Соображаешь, сколь приятностей обоим-двоим…
Женщина перестала косить, подняла косу.
— Чего тебе, Петро Михалыч?
— Я говорю: худо, поди, у вас с Миколкою в смысле заработков. Чего он там подшибет на переменных нарядах-то — кошкины слезы! Нынче навоз вилами подшавыривай, завтре канаву чисть. И не кажен час усчитают, задурма день сведет… Принудиловку отбывает, и кто может предсказать, сколь еще яму впереди этого наказания… зависимо от его дальнеющего поведения… А его поведения — сама понимаешь…
— Ну и что с того? — настороженно встопорщилась Юля. — Вам какая печаль? Ты-то разве не заодно со Змеем Горынычем! Что ты тут притворяешься, масло льешь… Мы что потопаем, то и полопаем. Кланяться-побираться не думаем, хватит с нас!
Маракин соскользнул наземь с седла, привязал повод к передней ноге коня, чтобы пасся на месте, не ускакал куда. Обтер ладони о штаны и решительно приблизился к красивой женщине, ни мало не обращая внимания, что гримаса отвращения исказила ее лицо. Петька уже начал разводить ручищи, готовый притянуть к себе желанную. Бормотал с придыханием:
— Можно отлично поправить дело… Ты слышь сюды!..
— Прими свои рачьи клешни! — Юля отскочила назад, загораживаясь косой. — Чего тебе от меня?!
— Х-хы, — однем словом… Она, вишь, не знает, чего надо справному селезню от мяконькой серой утицы. Ты что, первый год замужем? Ты лучше меня не бойсь! Без полюбовного уговору, да чтобы я!.. Это я-то? Ни-ни ни! Ты зря ежонком до меня оборачиваешься. Тебе резон предлагаю, а уж ты давай живо сама решайся, так или эдак… Не убавится поди у тебя? Насчет тайности не имей никакого сомнения: могила! — ударил Петька себя кулаком по груди. — Зато ж тебя, моя куколка, — мм! — поднес пальцы к губам и причмокнул. — Покуда сам живой, ото всех напастев уберегу! В отличку ото всех прочих будешь ходить! Работенку иметь не пыльную. И который денек дома просидишь, — все едино в табелю циферка для тебя завсегда будя обеспечена, единица полная, а не то еще с хвостиком…
— Замрешь, падло?! А ну, сдай на сажень! Еще мне нужно выслушивать всякое поганство. От кого бы путного! Вот порану косой под то место… Ухажер сыскался. Сгинь с моих глаз! Начальник тоже, дерьмо собачье!
— Н-ну… значится!.. т-т-так! Пожалеешь ты, козявка, да поздно будет! Не таких я уламывал, и ты у меня за так не открутишься! Я те так привинчу — сама на коленки падешь!
Однако пожалеть пришлось не Юле, а самому Маракину. Тем же вечером Юля рассказала Николаю про Петькино домогательство. Николай пообещал ноги ему повыдергивать, если еще хоть одно слово… Мало того, утром Юля разрисовала бригадира перед всем народом, какой собрался к наряду. Чего ей было опасаться, чего ради осторожничать, чего стыдиться? Испив до дна материнского горя, стала она отчаянной и, если на то пошло, иным часом могла жестоко поранить любого обидчика.
Ославила Петьку — не надо хлеще, голого выставила на суд людской. Шуму на все Горелое. У многих тоже таилась обида, жила злоба на гада ползучего. А тут уж ни в одни ворота не лезет, у бабы такое несчастье, а он смеет… Не человек это — оборотень!
Тут-то записной критик-жалобщик Семен Никанорыч Шургин, потирая руки от великого рвения, сочинил громобойное письмо в редакцию, а копию с него — еще куда-то. Собрал десятка три подписей. И не совсем чтобы без основания надеялся, что, нанося удар по одному из «преданных», попадает не в бровь, а в глаз и главному своему недругу — Костожогову.
К коллективному письму разумеется, отнеслись с доверием, последовали проверки, перепроверки, время тянулось… Конфликт никем никак не разрешался. А улица шумела и шумела. Где сошлись вместе больше трех человек, тут тебе и собрание, только что без президиума.
Чаще всего уличные дебаты происходят у крыльца магазина, ибо это крыльцо — весьма подходящая трибуна для любого оратора, потому что в слушателях не бывает нехватки.
Однажды парни подзавели Матроскина, заметив, что он появился под мухою:
— Слабо тебе, Николай Фролович, садануть в ухо Петру Михалычу! А ведь следовает ему! Чтоб не заглядался на платочки, на туфельки
