На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Хотят пшеничный ломоть, да еще и с маслом!
— Полно вам! — обрезает товарищей один рассудительный. — Не давает поблажки, вот вам и нехорош. А то разве каждому догодишь. Тот лю́бя попа, энтот — попову дочкю…
Костожогов держал вид, будто его нимало не задевает злобная болтовня. Привел мастеров на поляну среди кленов и ясеней, встал перед светлой лужей от вчерашнего проливного дождя.
— Здесь…
Буровики оглядели место. Потом старшой заметил:
— Придется убрать в сторону линию. Пару столбов перенесть.
— Тута дак тута, нам все едино, где ни бить.
Им было все равно. Да притащился незваный дед Архип, что живет «наспроти церквы», то бишь против теперешнего клуба, — он при гореловской церкви Миколы Угодника полста лет состоял звонарем. Дед покачал кудлатой седой головой:
— Нешто, хотишь памятник становлять, предцыдатель?
В груди Корнея Мартыновича что-то дрогнуло. Испепеляющим взглядом ожег старика:
— Тебе тут чего?
— Ничаво. Я тольки к тому, — не смутился звонарь, — ты али, можа, забыл: в ентой самой калюже в аккурат ликстричеством робятишечек уколотило… Вот я и подумал, что…
— Из ума выжил! Ступай отсюда.
— Мне-та — чево. Увойду. Прогонишь, коли…
Старшой буровик тронул худой локоть старика:
— Гуляй, деда, своей дорожкой. Без твоей критики хозяину довольно… Никто ему, видать, не сочувствует, кроме нас. Чудной вы какой-то народ, гореловцы-погореловцы…
Все клокотало в груди у Корнея Мартыновича. А ничего не поделаешь: с двух сторон ковыряют — тем в привычку, а еще этим, чужим, рты не заткнешь — подхваливают, как издеваются.
Столетний звонарь той же минутой за воротами парка поделился своим открытием с первыми встречными:
— Мартинич, слышьтя, с трубачами колдуют возля той калюжи, игде умяртвило дятишечек. Неш, спрахываю, памятник хотишь становлять? А он на мене: вон отселева! Как на собаку…
Пересуды достигли дома несчастных Матроскиных. Юля в слезах прибежала к золовке. У Моти как раз сидела Яковлевна, чаевничали на кухне.
— Что ж это делается на свете?! — с порога ударилась она в слезы. — Докудова, мучитель, будет издеваться над нами?! Колька волосы на себе рвет. «Убью! Пускай тюрьма, зато буду знать — на одного душегубца поменеет!..»
— Ты про что, ты про что это, Юлюшка? Милая! — кинулась обнимать ее сердобольная бабка Яковлевна. — Порядком сказывай, ничего от тебя не понять.
Юля сбивчиво, не переставая взрыдывать, передала, о чем люди по всем дворам рассуждают и возмущаются. Будто заместо памятника на той полянке, где убило Витюньку с Любочкой, ирод надумал воткнуть трубу…
Выслушав такое, Яковлевна в изнеможении опустила руки, закачала седой головой:
— И ты слухаешь? И ты слухаешь, девка, этих бесхвостых сорок? Полноте, Юлюшка! Плюнь в глаза, кто такие сплетни пущает. «Трубу воткнуть»! И Колюшка твой не хуже бабы стал, в капрыз ударился. Образумь его. Что ж такого — трубу? А для чего та труба? Дак ведь по ей небось чисту водичку с-под земи потянут! Приходь всяк, пей, утоляйся, умой глаза свои, набирай ведрами, вези бочками да поминай, поминай в душе наших ангелов! Витичкин ключ! Любын родник! — во как надо назвать ту водичку, а ты что, глупенькая, сироточка наша…
Складно говорила, будто песню вела, миротворица Яковлевна. Слезы у Юлии высохли, а наверно, были они горько-соленые, от них остались извилистые седоватые полоски на огнисто-румяных щеках.
— Ступай, цыпонька, воздействуй на своего безумного. Вот и я побегла. Одной-другой дуришше поправлю мозги, чтобы худую сплетню живеича на обратный ход повернуть. Что ж оно такое деется: человек с добром, а они от него — как от нечистого — кочережкой готовы открешшиваться!
И еще не все угадала своим сердцем Яковлевна. Корней Мартынович ничего не слышал из пущенной болтовни. Он приберег свою думу к вечерней планерке. Сразу после обговаривания работ на завтра вдруг как-то странно переменился, обмяк, ссутулился, будто чего-то застеснялся, доставая из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумажку. Что бы такое могло случиться с твердокаменным председателем? — недоуменно поглядывали на него преданные…
— Есть предложение… — наконец собрался с духом Корней Мартынович. — Мы должны сейчас решить… Вот набросок… — расправил листок с карандашным чертежиком. — Как все вы знаете, во многих деревнях района глубокие артскважины самоизливаются. В Горелом у нас первая же скважин показала гораздо более сильный напор, чем даже в совхозе «Березки». Следующую, — и она будет главной, — пробурим в парке… Почему именно в парке? — сразу может возникнуть вопрос. И вот на этом чертеже видно, почему. Здесь идет снижение к берегу Шишляйки ниже плотины, тем самым обеспечивается нормальный отток излишне поданной на поверхность воды. Чтобы не разводить в центре села болота.
Сидящие на корточках, дымящие домодельной махрой одобрительно загудели:
— Дельный план, Мартыныч!
— Никто не станет возражать.
— В парке так в парке, ежели тама уклон к ручью.
— А то ж, конечно, возля скважины беспременно наплещут, — там же будка, водоразбор, поди-ка?
Кое-кто повставали, окружили стол.
— А что такое кружочком обозначено посреди площади? — первым заметил механик Иван Егорович.
— О кружочке тоже давайте сразу решать, — польщенный вниманием правленцев, охотнее заговорил Корней Мартынович. — Кружочек — это фонтан…
— Ну-ка, ну-ка, — потянулся длинным унылым носом к чертежу Иван Васильевич Гудков, заместитель председателя. — Фонтан? В сам деле фонтан, говорите, Мартыныч? Под самоизливом, значит, без никакого движка? О-го-го! Вот это — дак да! Чудеса в решете. Глянут — ахнут!
— Пусть ахают и учатся у нас все проезжие и прохожие, как надо не только с пользой, но еще и с красотой брать природные дары. Кто проезжал по селу Стёжки, видели, знают: скважину завершили гусаком! Дурней ничего не придумаешь! День-ночь, день-ночь, вот уже второй год из того гусака хлещет вода вхолостую, размыла по селу канаву, у троих жителей в огородах развелось болото… Глаза бы не смотрели! А мы вот оборудуем у себя фонтан — ко всеобщему обозрению, на площади, прямо рядом с проезжей дорогой областного значения!.. И напишем статью в газету, призовем все колхозы, где самоизлив, последовать нашему примеру.
— А чегой-то середи площади?! — выскочил Петька Маракин, с таким порывом, будто его осенила куда более яркая мысль. — Мартыныч! Давай лучше в парке, возля самого клуба! Обставить кругом весь фонтан скамеечками! Посля трудового дня — приходь, рассаживайся, покуривай, дыши чистым воздухом…
Корней Мартынович поперхнулся дымом, пущенным поблизости от него сразу двумя-тремя табакурами, в том числе самим Петькою, прокашлялся, отмахался, сделал отстраняющий жест, прогнав от стола всех до единого.
— Понравится, мы построим и не один фонтан. Возле клуба, еще где… Но первый — предложено именно среди площади.
