На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Чтоб — на подхвате, стало быть… — подсказал Маракин.
Костожогов отстраняюще повел ладонью в его сторону.
— Кто против?
— Никто не против! — опять выскочил Маракин. — Имеем добавление: «И просить милицию определить Матроскину пятнадцать суток!»
— Никто не против? — переспросил председатель, не удостоив Маракина ни малейшим знаком внимания. — Записывайте: единогласно.
За стенами старого бревенчатого дома все бушевала и бушевала ночная гроза. Частые вспышки молний съедали желтенький свет засиженной мухами единственной потолочной лампочки, в промежутках молний продымленная комната погружалась в призрачный, пещерный полумрак. Председатель усталым голосом продолжал наряд:
— С утра в поле делать нечего. Всех развести с косами по улицам, по усадьбе — смахнуть сорняки. Чтоб нигде ни бурьянинки. Обкосить по-над оградой сада. Вокруг животноводческого городка. Кладбище. У тебя, Колесников, за кирпичным карьером волки заведутся в лебеде, куда смотришь? Носом каждого тыкать…
6
Открыв мужу в одиннадцатом часу, Мотя испугалась его бледного, искаженного страданием лица.
— Что с тобой, Корнюша-а?..
Не проронив ни звука, Корней Мартынович сразу прошел в спальню. Мотя не посмела тревожить его до утра. Улеглась в сенцах на топчан, установленный для дневного отдыха. Сам-то, плохо спящий ночами, иногда позволял себе придремывать на нем после обеда.
Он вышел из дому, громыхнув железным запором, когда чуть брезжил рассвет. Мотя вскинулась, чтобы остановить его, расспросить, что же все-таки стряслось-то вчерашним вечером, — ведь опять же была буря!.. — но спина мужа маячила уже далеко за двором.
Куда мог направить стопы председатель в столь ранний час? Еще ни в чьем сарае не слетали с насеста куры, не слышалось цирканья струй о доенку.
Он прошел мимо конторы, не повернув к ней лица. Пересек площадь, у ворот парка приостановился. Оглядел прибитую к разножке углового столба фанеру, на которой белилами по серому фону было начертано: «Обязательства колхоза на 19… год. Продать государству…» И дальше — перечень: зерна столько-то, мяса, молока, яиц, шерсти — столько-то. Сухой столбец, ни буковки лишнего. Никакого призыва! Будто сквозь зубы хозяин выдавил: «продать столько-то». И ни грамма больше. «Надо снять, — подумал, — сегодня же».
Это был даже не щит, а так себе — уличная табличка, притом единственная на все Горелое. Больше нигде никакой такой «наглядной агитации». Костожогов однажды сказал парторгу: «Проживем как-нибудь без показухи!» И тот принял к беспрекословному руководству, и сам уже не позволял заведующей клубом малевать разные уличные плакаты.
«Надо снять!» — Костожогова сегодня не устраивала цифра, означающая, сколько в этом году колхоз обязуется продать государству зерна. Дело в том, что область подверглась весенней засухе, хлеба созревают неважные. Идут разговоры, что государство нынче скостит колхозам планы хлебопоставок. Запоздалые дожди подправили только кукурузу, просо. Уродят, само собой, картошка, разная прочая огородина. «Ленинский путь» и ныне соберет вполне приличный урожай пшеницы, ржи, ячменя, гороха, но ведь… «Это не означает, что мы должны отдуваться за всех горе-хозяевов района», — высказал Корней Мартынович программную мысль на недавней планерке. Потому цифру обязательства, принятую ранней весной, следовало бы пересмотреть.
Он перешел на другую сторону улицы, постучался в окошко нового кирпичного дома под цинковой крышей. Хозяин отогнул край занавески, покивал всклокоченной головой за мутным стеклом и скоро вышел за ворота с неумытой мятой физиономией. Поздоровался сам первым, спросил:
— На склад? Сей минут, прихвачу для собаки. — Нырнул во двор, вернулся с куском сырого мяса в тряпице.
Зерносклад охранял грозный пес, воспитанный в жестоком одиночестве, в презрении и ненависти ко всему живому.
— Пират! Пират! Пират! — позвал кладовщик, приоткрыв задвижку оконца, устроенного в стене сбоку ворот зернового двора.
— Гхав! Гхав! Гхав! — также троекратно отозвался пес хриплым свирепым лаем, наметом скача на голос единственно признаваемого им существа из породы двуногих.
— Пират! На! На! — кладовщик с помощью нехитрого приспособления — подвешенного на бечевке шеста с железной вилкой на конце — вкинул шмат мяса в проем дневной темницы, капитально сооруженной для пса под полом примыкающей к воротам кладовушки. Пират ринулся за подачкой, а кладовщик, не мешкая, тем же шестом столкнул с зацепки тяжелую дверцу-задвижку, подымаемую и опускаемую в направляющих пазах надежной железной рамки.
Арестовав зверя, можно было отпирать ворота, входить во двор. Однако для вящей безопасности кладовщик не забывал защелкнуть висячий замок на дверце Пиратовой камеры, чтобы днем кто-либо, сдуру или невзначай, по незнанию не выпустил пса на погибель себе и людям.
Склады с навесами замыкали бетонированный двор в аккуратный квадрат. Во впадинах стояли лужи от прошедшей вечерней грозы. А под навесами было сухо, пыльно, пол пестрел кляксами и завитушками голубиного помета.
Костожогов велел открыть двери всех отделений склада с запасами зерна урожаев многих прошедших лет. Хозяин хотел учинить очередной смотр сохранности основного колхозного богатства. Вид наполненных под самые потолки закромов неизменно обласкивал, согревал его сердце пуще всякого добра.
— Что это такое?! — показал Корней Мартынович на мокроту за порогом.
— Должно… ветер вчерась подсекал, в шшолочку над дверьми просочилося…
— Чепуху несешь. «Ветер подсекал!» Из-под навеса-то, где всюду сухо? «В шшолку!» Глядеть надо! Вон, потолочина мокрая. В крыше течь образовалась!
— Винюсь, Мартыныч, не усмотрел… Сбрехал со страху…
— Кому нужен твой страх. Ответственность надо чувствовать, а не страх.
— Будет сделано. Нынче же.
— Здесь кто напакостил?
— Воробьишки, стало быть…
— Сколько их у тебя развелось?!
— Пролазиют, точатся в кажную дирочку…
— «Дирочку»! Смотреть надо. Своевременно чинить, где прохудится. Глаз нету? Язык отломится — сказать на планерке?
— Исправимся, Мартыныч.
— Иных только одна могила может исправить…
Обидно, до слез горько слышать такие слова от хозяина. Однако кладовщик смолчал, прожевал обиду. Не привыкать-стать.
— Эту пшеницу, — Костожогов встал в дверях отделения с поза-поза-прошлогодним зерном, — перепустишь два раза на ВИМе. Свезем на элеватор той же минутой, как только сможет пойти комбайн. Гляди, не промешкай. Первая заповедь — есть первая заповедь. Первая квитанция!
— Как можно не помнить. Первая квитанция — она, что гостинец всем нам, как праздничек, — залебезил кладовщик. — Подфарцуем так, что никакая лаболатория не отличит от новой. По вашей команде ме́нтом снарядим обоз, чтобы на сутки, на двое всех ранее. Это уж как заведено. Первая по району квитанция завсегда наша. А что летошним хлебушком делаем зачин…
— Кому рассказываешь. Поменьше болтай. Где у тебя метлы, не вижу. Дай сюда, какая поядреньше.
Кладовщик побежал трусцой к автовесам, принес, подал хозяину новенькую, подумал удовлетворенно. «Пометется в охотку, — что любит до смерти, — глядишь, оттает маленько…»
Сноровисто, размеренно пошла ширкать по сухому бетону под навесами густая березовая метла, собирая легкий мусорок, пыль, голубиные завитушки в аккуратные кучки, располагаемые
