На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Но надо же быть патриотом в своем отечестве. Тем более председателю, который долго ходит в передовиках! Давайте перестанем спорить и обратимся к самому Костожогову…
— Вы, Ивасин, хотите обратиться? — нацелился на полковника Мочалов. — Пожалуйста, вам слово.
— Я — обращусь, обращусь… — несколько смутился Ивасин. — С чего я начал было… Да: надо быть патриотом, сказал я. Теперь вопрос будем ставить так: почему все другие могут сдавать государству продукты себе в убыток, один он, высокое благородие, не изволит! Еще ни один колхоз, к вашему сведению, от этого не разорился. Случится тяжелый год, кто приходит нам на выручку? Государство! Выдаст семенные ссуды и денежные кредиты. Да ведь постепенно повышаются и закупочные цены на сельскохозяйственные продукты. Надо иметь каплю совести, товарищ Костожогов, иметь терпение. Некрасиво быть несговорчивым торгашом…
— Я просил бы все-таки… — не громко, но внятно перебил оратора Корней Мартынович.
Мочалов выговорил Ивасину:
— Выбирайте выражения!
— Простите, невольно сорвалось… Некрасиво быть, одним словом… Все неувязки между промышленностью и деревенским производством у нас разрешаются в общегосударственном порядке, на то оно и плановое хозяйство. А тут, подумаешь! Какому-то Костожогову то невыгодно, другое невыгодно…
Механик Иван Егорович Поздоровкин братски сочувствовал Николаю Матроскину, старался, как мог, облегчить его опальное положение. Они вдвоем надумали восстановить предназначенный к списанию колесный керосиновый трактор, быстро привели его в рабочее состояние. Механик пошел к председателю просить за Николая, мол, давайте, разрешим Матроскину поработать на старом колеснике, вы же знаете, парень — мастер, в его руках этот универсалишко будет обрабатывать междурядья не хуже нового «Беларуси».
Сказать по правде, Корнею Мартыновичу и хотелось бы уважить столь малой просьбе, но… как он мог бы поступиться своим железным принципом — не отступать от принятого решения. Давно ли постановлено — быть ему слесарем, так и нечего спешить с поблажками… Костожогов, не разжимая рта, отрицательно покачал головой.
— Но ничего ж плохого, Корней Мартыныч! — не отставал механик. — Войдите в его положение, Николаю муторно слесарничать в мастерской, где столько лет правил за старшего. Пущай бы в поле, на ветерку, — там его сама природа скорей в чувствие приведет, выпивку отставит… Ну, какой нам убыток? Вот сейчас, например, с прицепными граблями, — за мое живешь как он начнет привдаривать!
— Не пойдет, — обронил Костожогов и поспешил отвернуться, чтобы кончить разом, чтобы вдруг не расслабиться. Этого он начал опасаться в своем теперешнем кризисном состоянии, потому что отдавал себе отчет в каких-то постыдных переменах в своем характере, сознавал, что воля его часто колеблется при решении даже очень простых обыденных дел… и если пока ему удается не обнаруживать свои внутренние перемены перед людьми, то лишь в силу закоренелой привычки, в силу спасительной инерции… держаться твердокаменно в любых обстоятельствах.
Поздоровкин не смог порадовать Колю, и тот — на пределе отчаяния, пьяный «вдрызг» притащился в контору во время вечерней планерки. В зале, как водится, собралось десятка три мужиков — это правленцы в полном составе, заведующие фермами, бригадиры, кое-кто из механизаторов. Как всегда, — что удивляло каждого стороннего в этом прославленном колхозе, — в зале нарядов не было ни скамеек, ни стульев. Мужчины сидели на корточках, обтирая спинами стены и сосредоточенно молча дымили. Один только председатель сидел на табуретке у свободного уголка стола, загроможденного плошками разросшихся пыльных гераней и бездействующим приемником «Родина».
Матроскин с грохотом распахнул дверь, переступив порог, привалился плечом к косяку. Корней Мартынович поднялся с места, вперил в пьяного настороженный взгляд.
— Ты!.. Ты!.. — Коля рванул ворот рубахи. — Ты — хвашист!!!
Ужасающее ругательство взорвалось подобно гранате. Председатель схватился за грудь. Гудков с Маракиным подхватили его под локти, опасаясь, что он сейчас повалится.
Иван Егорович выпроводил Николая на улицу.
— Я угр-роблю его! — скрежетал тот в неистовстве. — Все одно! Не жись мне — тюрьма! Пусти, Иван! Не держи меня!
— Иди, друг, домой. Проспись. Вон и дождь собирается. Должно, гроза будет. Слышь, ступай… Юлька за тебя беспокоится.
Николай вцепился в корявый ствол сирени, уперся, ни с места. Вдруг заплакал, как пацан, навзрыд… Погодя, начал разряжаться словами:
— Что мне теперича дом?! Дом — гроб! Ты можешь это понять?! Ты ничего не можешь… В сенцах на гвоздику автомат… Витькин. Его сапожонки в углу… Любочкина кукла на комоде возле зеркала… Платьечко, хвартучек с вышитой бабочкой на карманчику… Куда ни глянь — все ихнее — на глазах, а самоих — нету! Не можешь ты понять: не-етуу!!!
— Коля, друг! Не только я, все-все вас понимают и жалеют незнамо как, но ведь ничем вашему горю не пособишь. Надо пересиловать себя, понимаешь? Вам с Юлей жить надо, вы молодые. Ступай, ступай, Коля, домой. Я тебя прошу. Гроза начинается. Вишь, полыхнуло за прудом, а тебе как раз в ту сторону. Я б тебя проводил, когда б не наряд. Меня ждут…
— Хы! Гроза?! — Коля запрокинул голову. — Чтоб его гром убил! Нету бога, а то б он не потерпел супостата нашего!
— Ладно, пускай его — гром… А ты-то сам охолонь, приди в чувство, я тебя как друга…
— Одного тебя, Егорыч, послухаюсь. Лады.
С новым раскатом грома дождь припустил как следует. Иван Егорович успокоился за Николая, ливень живо охолодит горячую голову.
Густо разросшаяся вокруг конторы сирень шумела в порывах бури, мокрые ветки шлепали по стеклам окон. Вспышки молний съедали желтый свет потолочной лампочки, и когда гасло небесное электричество, в продымленной комнате становилось совсем темно, как все равно при керосиновой моргалке. Тревожно в природе, еще тревожнее было в спертом воздухе старой колхозной конторы.
Люди молчали. Что-то скажет теперь председатель? Или на этот раз не выдюжит, свалится? Сидит, как неживой, загородив ладонью глаза. Ведь вот же, костят на чем свет его на всех перекрестках, он это знает. Но чтобы вот так — обухом по темени: «Фашист!» — Жесточе, убийственнее никто до сих пор на Мартыныча не обрушивался.
Но ничего, кажись, отлегает от сердца. Выпрямился, взял книгу постановлений правления, протянул ее в ту сторону, где сидел, как все, на корточках постоянно секретарствующий на заседаниях мастер кирпичного завода Колесников, обладающий четким красивым почерком, способный гладко излагать на бумаге суть дела. Колесников неспешно поднялся, подошел, принял книгу из рук председателя, сходил в каморку сторожихи за стульцем, примостился к углышку стола рядом с Костожоговым, выжидательно склонил седой чуб над чистой страницей.
— За недостойное поведение… неоднократное появление на производстве в пьяном виде… за публичное оскорбление… — отрывисто говорил председатель, — перевести из механической мастерской на работы по общему
