На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Н-да… Ничего не скажешь, выстраданная мотивировка! — произнес Строев, кладя листок перед Мочаловым. — И вы надеетесь, что она будет убедительна для колхозников? Сомневаюсь… Вы сказали, что в Горелом на каждого свежего человека действует внешняя сторона. Позвольте, что значит — внешняя? Если я вижу своими глазами, что ваш «чудак» Корней Мартынович, почуяв великую угрозу над своей головой, не впал в бездеятельное уныние, а напротив, развил бурную деятельность…
— Секундочку! — перебил Мочалов. — О какой угрозе над его головой идет речь? Что, он успел вам нажаловаться?
— Да, признался в доверительной беседе, что вы готовитесь! Почему бы и не пожаловаться? Вопрос быть или не быть у руля для такого человека — это вопрос жизни и смерти. Ну, так мы не договорили насчет внешних впечатлений. Впечатления неотразимые! И что самое ценное, в критических обстоятельствах, этот боец не впал в уныние, повторяю. Он развернул богатое строительство. Там заложили фундаменты под ясли-сад, под баню и под огромное административное здание, где будут размещены правление колхоза, сельсовет, почта, сберкасса. Уже сама идея такого «комбината» говорит не о замкнутости, а о широте общественного кругозора Корнея Мартыновича… Согласитесь! Далее. По главной улице уже прокладывается водопровод и вдоль порядка домов строят капитальную каменную ограду, тоже как бы символизирующую единую цепь, которой связаны все труженики Горелого… От пробуренной в парке артезианской скважины с мощным самоизвержением затевают соорудить фонтаны. Скажете фонтаны — это блажь? Маниловщина? Не скажите, пожалуйста, это далеко не так. Ибо Костожогов отнюдь не Манилов. Его фамилия, — усмехнулся Строев, — своим звучанием напоминает другой тип гоголевских «душ», а именно — некоего дельца-эконома — Костан-жо-гло! Странное сопоставление, правда? Ведь Костожогов в самом деле «понахватался» кое-чего из опыта иностранных фермеров. Он с упоением мне рассказывал, что там у них отлично налажено, что нам следовало бы перенимать.
— Костожогов он самый настоящий. Никакой не западный. А что понахватался, то действительно, только не того, что нам нужно. Я слышал от стариков историю фамилии. Там не мало однофамильцев. Все они первоначально писались от слова костер. Лесная была сторона, пашню отвоевывали путем вырубок и сжигания сучьев, пеньков… Очевидно, костры пылали в нашем краю повсюду.
— Ого! Вот как! — удивился Строев. — Это еще краше Кос-тро-жогов. Жаль, что буква «р» выпала. Со смыслом было б в полном порядке. Он же и теперь кочегар возле большого костра…
— Того-то и дымищу распустил на весь район, не продыхнуть…
— Вот мы как образно с вами заговорили, Федор Прокофьевич, — мне очень нравятся люди с незасушенной фантазией. Отдаю вам должное. Вернемся к фонтанам еще разок. Это не только фантазия через край, это живые дела в селе Горелом фонтанируют! Отнюдь не слова, как у любителей болтовни, а дела, дела, дорогой Федор Прокофьевич. Почему вы на это другими глазами смотрите.
Мочалов не смутился.
— И все-таки разрешите мне возразить. Вот какими глазами я смотрю на ту же самую картину. Пополнив закрома свежим зерном, а банковский счет новыми сотнями тысяч от проданного по комиссионным ценам зерна и крупы, Костожогов выдал на трудодень колхозникам по пяти килограммов хлеба и по три рубля деньгами, чего, кстати сказать, не бывало в Горелом даже в самые урожайные годы, когда костожоговский трудодень гремел на всю широкую округу и более скромными мерками, скажем, три кило хлеба, четвертная старыми деньгами.
Нам районные экономисты дали справку: Костожогов грубо нарушил принятую норму отчисления на оплату труда, около семидесяти процентов от общей суммы годового дохода. Неужели и это должно входить ему с рук?!
Прошел еще год, начался следующий…
Просматривая газеты, Михаил Дмитриевич Строев в одном сердитом фельетоне на тему расточительства колхозной собственности, среди фактов, взятых из разных мест, неожиданно дочитался до строк, посвященных — бог ты мой! — нашему Корнею Мартыновичу, — эконому из экономов, бережливцу из бережливцев!
«Богачом слывет председатель колхоза „Ленинский путь“ Верхокленовского производственного управления Костожогов. По его велению в артели ежегодно распределяется на оплату труда до восьмидесяти процентов доходов. Коммунист Костожогов при этом не обижает и самого себя, установив себе не по труду щедрый оклад…»
Строев был в полнейшем недоумении. Особенно его раздражало то, что о прекрасном колхозе села Горелое писалось в одном ряду с такими вот, доведенными до ручки, хозяйствами, где творится черт знает что! — «В колхозе „Развитие“ Н-ской области только за полгода списано шестьдесят три литра водки и на двести тридцать четыре рубля разной закуски для обедов „уполномоченных“ и на „магарычи“. А добрые дяди из артели „Вперед“ израсходовали двадцать четыре литра коньяка, большое количество сала, колбасы, консервов… на „культурные нужды“»!
Рука Строева потянулась к телефону.
— Соедините с первым секретарем Верхокленовского.
Минуту спустя начался разговор:
— Федор Прокофьевич, вы газеты читаете?
— Удивительный вопрос, Михаил Дмитриевич.
— А «фактики» душистые для фельетонов кто там у вас подкидывает? Или помимо вас все это совершается?
— Не могу догадаться, что вы имеете в виду.
— «Ленинский путь» протащили, — об этом не читали, значит?
— Ах, вот вы о чем! Критика правильная. Она может быть полезна для таких крепколобых, как наш Корней Мартынович. Ведь до невозможности завышается в Горелом цена трудодня! А трудодней этих у председателя за год набегает чертова прорва. У нас есть люди, умеющие точно подсчитывать. По их данным, в переводе на чистые деньги так называемая «зарплата» Костожогова достигает четырехсот рублей в месяц…
— Умеющие подсчитывать в чужом кармане слишком самоуверенно заявляют, что такая зарплата у него, оказывается, «не по труду»! Что вы на это скажете?
— Могу только повторить уже известное вам: в Горелом до восьмидесяти процентов годового дохода съедается колхозниками, чего нигде больше не встретите. Мимо такого факта мы спокойно проходить не можем. Полезно, полезно Корнею Мартыновичу получить ощутимый укол центральной прессы! С невысокой трибуны его не проймешь.
— Одно хочу сказать вам, Федор Прокофьевич, — не умеем мы с вами, не научились руководить самородками! Только и способны, прозевав моменты, когда такой человек только-только начинал прихрамывать, оступаться, сворачивать с верной колеи, — тут уж мы давай стараться! — «корчевать сорняк», убирать «старый пень» с дороги. Прискорбный вывод.
— Что же делать-то… раз прозевали… Виноваты. Я более других виноват, очевидно. Не знаю, не знаю, что теперь с ним…
— Вы знаете: снимать,
