Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Рубашкин ударил себя в грудь.
Ежик пожал плечами и грустно улыбнулся.
— Прошляпили, явно впали в оппортуну под влиянием реакционного педсовета. Но ты, Костя, секретарь комсомольской ячейки, ты и давай нам линию… Ты — рулевой. Давай! И вся армия комсомольцев двинется в бой! Вперед, и только вперед!
— Установки даны в трудах классиков марксизма и их последователей. Но чтобы применить к жизни их учения, надо иметь свою голову на плечах. Вот послушай, что на этот счет думает самая рядовая часть здоровой ученической прослойки. Эй, Кишка! — крикнул Рубашкин долговязому и костистому парню в матросской тельняшке. — Иди сюда, кореш!
Кишка перемахнул через штакетник и крупными шагами приблизился к Рубашкину.
— Приветик учкому и комсоргу. Я слушаю.
— Кишка, выскажись конкретно и вполне объективно: нравятся тебе новые порядки в школе, которые завел Семен Иваныч, или нет. Ты только конкретнее, на фактах. По-рабочему.
— На фига мне и старые и новые порядки, — ответил Кишка с расстановкой и ловко щелкая пальцами. — Я до них плевал и при них плевать буду. Я технарь, и ни шагу больше… Сопли-вопли не по мне: стишки, березки, луна и прочая дрянь. Или я наконец добьюсь своего и изобрету вечный двигатель — перепетум нобилем называется по-ученому, — и тогда навек лафа и в веках памятник, или разочаруюсь. Ну, тогда буду самый обыкновенный технарь. Тридцать шесть рублей мне дадут с ходу в качестве слесаря. Дошло?
— Постой, Кишка! Тут идеологическое искривление. Все-таки ты должен определенное мнение иметь о принципах народного образования и воспитания масс. Ты гражданин отечества.
— Какое мнение? Я вполне доволен тем бригадным методом, который был при Иване Дмитриче. Лучше не выдумать. Полное раскрепощение ученических коллективов и один сдает за всех. Вот это и есть коллективизм: все за одного и один за всех. И Дальтон меня устраивал: все время я отдавал не этой галиматье — зубрежке, а полезному и любимому делу — изобретению перепетуй нобиль. И потом эти лаборатории вместо классов — башковито придумано. Придешь в школу — занимаешься чем хочешь. Все-таки было не так скучно, как теперь: сиди на парте четыре часа, протирай штаны, хлопай глазами и как попугай повторяй за учителем всякую лабуду, которая далека от жизни.
Ученики все гуще собирались вокруг них, и каждый стал жаловаться.
Рубашкин восседал на штакетнике, дрыгал ногой и курил.
Тоня подошла, поглядела на него с укоризной.
— Для сидения приспособлены лавочки, — сказала она, — а штакетник служит загородкой от коз, свиней и прочих сходных с ними животных.
— Благодарю, — ответил Рубашкин. — Польщен. Не ожидал попасть в такую милую компанию.
— Не ожидал? Почему же в таком случае штакетник превратил в сиденье?
— Где хочу, там и сяду. Благо от этого никто не страдает. Это так естественно.
— Естественно для птицы сидеть на крыше. Кроту сидеть в норе. У нас свое понятие о естественности.
Рубашкин нехотя слез со штакетника.
— Вот видишь, Костя, — сказала она. — Надо показывать пример, а ты…
Лицо его исказилось от гнева.
— Ты знаешь, кем ты стала? — он наступал на нее и готов был подраться, он был способен на это, когда входил в раж. — Ты знаешь, кем ты стала? Предательницей. Мы тебя проработаем, дадим жару, хоть ты и учком. Никогда ни один учитель не мешал нам сидеть там, где хотелось. Так или нет?
— Как сказать…
— Говори как надо, не виляй. У нас есть ученическое самоуправление или его отменили?
— Его не отменяли.
— Значит, оно не для проформы?
— Не для проформы.
— Так, значит, надо за это и держаться, а не балдеть, не кукситься.
— Факт.
— Ну так иди и организуй массу. Распоясались шкрабы. Они скоро будут шататься по домам и нас отчитывать. Это называется новый педагог. Ну да я ему крылья обломаю, он у меня как раз утихомирится. Не для того делали революцию, чтобы молодежь угнетать и третировать.
— Видать, он еще не освободился от пережитков, — встрял в разговор Женька. — Может быть, еще заставит тянуться перед педами в классе да здороваться на улицах или даже шаркать ножкой, как в гимназиях. Делать реверанец.
— Веранс, — поправил Жених.
— Реверанс, — поправила всех Надзвездная и хихикнула. — Прежде чем кого-либо критиковать, надо подняться выше его…
— Эх ты… Рассуждаешь по-обывательски, — огрызнулся на нее Рубашкин. — Слова буржуазной культуры нам знать необязательно. Веранс ли, реверанс ли. Даже, наоборот, надо их забыть. Сейчас новые слова в ходу: «учком», «комсод», «Дальтон»… Они звучат и ново, и приятно, и понятно. А главное — революционно.
— А я, братцы, — сказал нарядный парень из девятой группы, Жених, — выразился однажды при нем: «Скоро ли будет шкрабиловка?» Так он остановил меня, взял за пуговицу: «Это вы так называете педагогический совет?» — «Да, так», — отвечаю. «А не кажется ли вам, что в этой «шкрабиловке» собираются все взрослые ваши учителя, даже старики, и их следовало бы хоть немножко уважать».
— Об «уважении» это у него от старого режима осталось, — пояснил Рубашкин. — Ведь Пахарев начал учиться еще при старом режиме… При Николашке Кровавом… Вот откуда набрался душок…
Послышалось:
— Оттуда у него это и тянется. Старорежимные корешки…
— Про тиранов-царей зубрил. Пятерки получал.
— На молитве стоял… Опиум народа пил.
— В церковку ходил, боженьке кланялся…
— Говел. Ха-ха-ха! Не ел скоромного.
— Что учком смотрит? — загалдели со всех сторон. — Ему права для проформы дадены? Надо заседать и протестовать, писать в газету, сигнализировать.
— Товарищи! Товарищи! Знаете ли вы, что в нижнем этаже оборудуют столярную и слесарную мастерские? Нас хотят запрячь делать все для школы. Как у нас проходил урок труда при Иване Дмитриче? Всяк мастерил для себя что хотел. А теперь для кого мы будем работать… Нас заставят делать окна, двери, табуретки…
— Мы против! Мы протестуем!
— Долой!
— По утрам смотрит, вытираем ли мы ноги. Какая наглость.
— Я сам видел, когда он поморщился, проходя двором… Что ж тут такого, сколько лет там валяется мусор. Ну и пусть валяется. Он нас не трогает, и мы его.
Рубашкин увидел, что пыл сборища сникает, и крикнул:
— Ну так как же, братва, будем ли пассивно и беспрекословно сносить подозрительные выходки нового директора или мужественно и честно его осадим?
— Не осадим, а поправим, — сказала Тоня.
— Обязательно осадим! — крикнул Женька запальчиво, сердясь на всех за то, что его никогда не принимали всерьез, хотя он считал себя уже вполне созревшим для разрешения всех злободневных вопросов, и
