Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
У Екатерины Федоровны появляются на лице красные пятна и дрожит губа. Директор дает знак не перебивать купца, и тот, принимая это за слабость, распаляется сильнее.
— Посудите, люди добрые, — распаляется купец, — оставили ребенка на второй год…
— Толика, умника, на второй год, — всхлипывает родительница, — такого примерного, золотого мальчика, ангелочка.
— Оставить-то оставили, учинили расправу, да опять же начинаются обиды и в текущем году: якобы не посещает уроков, грубит, зазнается… Заигрывает с девочками. Поклеп, самый подлый поклеп!.. Что я, своего сына не знаю? Да он мне слово боится сказать, без разрешения рта не разинет. Вот как он у меня воспитан. А вы — «грубит». Да кто вам поверит?.. — Он пододвинулся вместе со стулом к Семену Иванычу. — И вам не поверю, господин дилехтур. У тебя опыту нету, молоко на губах не обсохло. А вот будешь иметь своих деток, так узнаешь кузькину мать, почуешь, в какую копеечку тебе въедет это второгодничество. Лишний год надо прокормить, одеть, обуть, платить за право обучения. А сколько забот, беспокойства. И все это — псу под хвост. А вы говорите, что мы безразличные к сыну… Надо понимать, что говорите, бесструнные балалайки.
— Всю душу вкладываем, — тихим скорбным голосом отзывается мать Жениха. — И одежонку ему почищу, и рубашечку поглажу, и пирожков ему в школу напеку, а коли бывает в школе холодно, сама и теплую фуфайку ему принесу. А вернется из школы, я ему ножки в своих руках грею… Да чтобы я позволила ему себя в чем-нибудь утруждать… Лучше сама в нитку изведусь… Уж так воспитывать, как мы воспитываем, во всем свете не сыщешь. Ничего не жалеем. Вон на ваших-то детях и рубашки старенькие, на локтях продраны, и штанишки засалены, а мой-то всегда чистенький, чисто серафимчик али жених…
Весь учком сразу фыркнул.
— Он — Жених и есть, — сказал Рубашкин. — От него, как от жениха, одеколоном несет. И на улицах появляется с бантиками на шее… как в буржуйские времена… Вылитый Евгений Онегин социалистической эпохи. Али Печорин. Недаром ему и прозвище дали.
— А что ж такого? — твердо возражает родительница. — Разве это зазорно? Ему чумичкой ходить, как все вы? Да нас и соседи осудят, скажут, одного сына справные родители не могут по-людски обрядить. По-глядите-ко на него: любота взглянуть, одет как картинка. У нас совесть есть, мы в бога веруем, православные, носим крест на шее. — Она лезет за пазуху и вынимает оттуда золотое распятие на серебряной цепочке. — Вот. У нас и сын в послушании и страхе божьем вырос, а вы… прицепились, пужаете родительским собранием. Чем запужали. Нас родители знают, никто супротив нас не пикнет. Мы им благодетели. В булочную-то каждый день шляются: «Хозяюшка, сделай милость, посдобнее да помягче…»
— Где был ваш сын, например, вчера? — вдруг спрашивает Пахарев.
— Где ему быть, кроме вашей школы?
— Позовите его, староста класса.
Староста класса уходит и возвращается с Женихом. Жених, увидя родителей, понуро останавливается у двери.
— Скажите, только откровенно, где вы были вчера? — спрашивает Пахарев.
Жених моргает, мнется, смыгает и молчит.
— А ты не бойся, сынынька, — умиленно произносит мать. — Ведь на тебя такое тут наплели. Не тушуйся. Скромничать будешь, так и еще больше наклеплют. Говори по-правдышному… Мы тута.
— Я уж и забыл… Где был вчера. Разве все упомнишь, — лепечет он в пол, — честное слово, из башки вылетело.
— Тогда я тебе напомню, — говорит староста. — Вот твоя записка ко мне: «Кишка! Отметь в журнале, что я был в классе, уж тебе будет за это два калача. А я удираю с Клавкой на Большую Кручу в кино, на «Индийскую гробницу». Хватим там и пивка. Клавка все может. Жених».
— С Клавкой? — с испугом вскрикивает родительница. — Царица небесная, матушка! Эта Клавка — Стаканыча брошенная дочка, беспризорница, в подвалах ночует, по улицам шляется. Ко всякому прицепляется, как репей, кому не лень. Оправдайся сыночек, нахвастали на тебя зазря…
Родительница не сводит обезумевших глаз со своего красавца сына.
А сын ежится и молчит, отводя глаза в сторону.
— Дай-ка записочку-то, — говорит булочник и вырывает из рук старосты бумажку, читает. — Что за притча, его рука! Матерь божия! — Он бросает в лицо сыну бумажку. — Ах, лоботряс, ах, паршивец! — вскрикивает купец. — Научился с этих пор мухлявить, морочить отца с матерью. Куда мы идем? Куда катимся? Куда начальство смотрит? Ну уж дам я ему выволочку. Запорю до смерти. Заставлю вместе с пекарями тесто месить, коли учителей не слушает и отца вводит в обман.
— Сынынька, осрамился ты и на нас мораль… Стыдобушка, — причитает старуха, пригибаясь к полу и роняя слезы.
Жених приглаживает волосы, от которых пахнет фиксатуаром, и вправляет в рукава куртки накрахмаленные манжеты с серебряными запонками. Манжетки, запонки и бантики бабочкой носит в школе только он.
— Этот шкет опозорил нашу школу, — подал голос Женька. — Надо его проработать на собрании группы, раскритиковать в стенгазете и с треском выгнать. Он — отброс общества. Перевоспитать его нельзя, надо перевоспитывать таких на корню, а корень у него сугубо гнилой. Горбатого исправит только могила.
Женька произнес это громко, одним духом, видно, подготовился, и сел с видом исполненного долга.
Потом поднялась Тоня. Она отчетливо и внушительно произнесла:
— На родителях лежит большая часть обязанностей по воспитанию детей. Они не имеют права устраняться от этого. Если семья портит, школа не исправит. Следует действовать единым фронтом. И воспитание
