Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
Когда начинал работать, был Никита такой, как и все, — шел в общем строю и делал общее дело. Именно эту пору своей жизни он вспоминает как самую счастливую. Именно тогда было полное совпадение жизни внутренней и внешней. Но однажды он почувствовал, что может работать лучше, чем тот, кто идет рядом с ним. Вначале это понял сам. Радостью наполнилось сердце, захотелось быть еще лучше. И словно силы прибавилось.
Потом и другие увидели, что он лучше их самих, и сказали ему об этом. Был момент торжества, яркий и красивый, как ракета в ночном небе. И этой первой короткой вспышки оказалось достаточно, чтобы окрасить всю его дальнейшую жизнь. Он понял, что теперь не может быть как все, что ему тесен общий строй; и сама собой возникла мысль: теперь надо быть первым!
Со временем состояние опьянения прошло, возрастом стал старше, трудового умения поприбавилось, а Почетные грамоты и похвалы на собраниях стали обычным явлением.
Кто-то начал говорить, предостерегать: испортится, вроде того, человек, голова закружится. Действительно, голова закружилась, но от усталости. Кто не был мастером, тот этого не поймет. Ноги уже не держали, а все хотелось что-нибудь сделать еще. Нормальный человек придет из рейса, раз-раз — и домой, а Никита все кружится, все чего-то регулирует, все чего-то подкручивает. Будто ему больше всех надо. Но не мог он по-другому. Не мог. А с машиной настолько сжился, что трассу стал чувствовать, словно шел по ней босиком.
Но вот наступила пора, и он посчитал возможным заявить вслух о своем таланте. Те, кто работал на равных, добродушно улыбались, они сами были мастерами и не опускались до низменной суеты; кто делал меньше и хуже — молчали. А что, собственно, они могли сказать?
Друзей на работе стало меньше. Впрочем, неверно, друзья оставались, Никита ни с кем не ссорился, никого не учил высокомерно уму-разуму, это отталкивает людей почище хулы. Просто отношения стали однобокими: когда ему хотелось, он мог завести душевный разговор с любым, и ему отвечали взаимностью, с доброжелательством, но к самому Никите с некоторых пор почти не подходили.
Первое время он не обращал на это внимания, потом решил — так и должно быть: того, кто вечно занят, нечего тревожить лишний раз; и, наконец, подошла пора, когда Никиту стало тяготить такое положение. В прошлом году пролежал дома неделю с гриппом, никто не пришел узнать, как здоровье. И это при всем при том, что относились к нему в общем-то хорошо, никто не мучился глупой завистью. Разве можно завидовать человеку, который пашет как лошадь?
А в последние дни и вовсе ушло спокойствие. Никита не помнит, чтобы когда-нибудь он так остро ощущал одиночество. И дело тут вовсе не в том, что разрушилась первая семья, а вторая еще не создана. Возникшая душевная неустроенность была другого рода, всю глубину ее он почувствовал после разговора с Гордеем Васильевичем. Он-то думал, что другие должны идти навстречу ему, оберегать его, лучшего работника, от всяких неприятностей. А оказывается, вон как — каждый день он должен словно бы заново утверждаться. Оказывается, нет в жизни ничего постоянного, раз и навсегда заведенного.
Кто знает, может, с приходом неприятностей только и начинаешь понимать, как сложно все устроено вокруг, сколько всяких тонкостей, сколько невидимых веревочек связывает одно с другим.
16
Над соседним домом висела ранняя луна, огромная и светлая. Еще не отвердевший сумрак был тих и скромен. В этот час все просматривалось как на ладони: грибок над песочницей, скамейка поодаль, два столба с натянутой между ними веревкой для сушки белья.
Позвонить бы Антонине и для начала побеседовать просто так. Никита представил будку с выбитыми стеклами, обычно пустую, но стоит только зайти, как сразу же кто-нибудь останавливается рядом, словно из-под земли берется, и прямо нервами исходит от нетерпения. Какой уж тут разговор!
Почему именно сейчас возникло желание ехать к Антонине, он и сам не знал. Будильник прозвонил, значит, пора в дорогу. Помыслы Никиты были чисты, будто перед посещением музея, ни о каком предательстве в отношении Наташи, разумеется, и речи не было. Имелось у Никиты тайное желание, которое пока что не выражалось словами, — узнать, получается ли у такой женщины, как Антонина, совмещение жизни внутренней и жизни внешней. Никите было совершенно необходимо убедиться, что такое равновесие возможно.
Поехал. Нашел нужную дверь. И перед этой дверью — перед черным, жирным дерматином — оробел. Сразу возникло ощущение, что с той стороны следит за ним кто-то таинственный и насмешливый. Никита, может, и ушел бы, не решившись позвонить, если бы не было этого четкого ощущения, что за ним кто-то наблюдает.
Дверь открыл высокий парень лет пятнадцати, в джинсовом костюме с фирменными пуговицами. Придерживая дверь, вопросительно посмотрел на Никиту. У парня был высокий лоб, гладкие, зачесанные назад волосы и блестевшие не меньше пуговиц глаза, благо лампочка горела прямо над дверью.
— Мне бы Антонину Ивановну, если, конечно, она дома, — скороговоркой отрапортовал Никита.
Парень сделал шаг в сторону и пропустил Никиту в просторную прихожую, снизу доверху отделанную пленкой «под орех».
— Ма-а-а! К тебе.
Голубым облаком выплыла в прихожую Антонина. Был на ней диковинный нейлоновый халат, стеганый, но, видно, очень легкий.
— Никита! — радостно воскликнула она и протянула к нему обе руки. Никита сильно растерялся, и впервые в жизни ему пришла мысль: надо бы поцеловать их. Но как это делается? Чтобы выйти из положения, он с необыкновенным усердием стал вытирать ботинки о жесткий волосяной половичок.
— Да хватит вам, — сказала Антонина. — Без подметок останетесь. И не вздумайте разуваться. Проходите, Никита.
Комната, в которую провела его Антонина, была площадью не менее тридцати метров; мебель хорошая, и огромный шелковый абажур на проволочном каркасе. Такую штуковину Никита не
