Геннадий Башкуев - Пропавший
— Дак на две недели.. — пробасили озадаченно.
— Пиши! Слышишь?
— Угу-у!
Раздался свисток локомотива, глухо, без звона (опытный машинист!) с протяжным скрипом «Россия» провернула колесами. За углом вокзальчика хлопнула дверь, шаркая по деревянному настилу, к крыльцу приблизился старик в фуражке.
— Ктой-то здесь? Ай?
— Пассажир я. Кхе… — промямлил Жорик.
— А пачпорт есть, ай? — хрипнул старик. Лица под козырьком не было видно.
Жорик подумал и сказал, что нет. Забыл.
— Ай!.. — махнув рукой, старик побренчал ключами и толкнул дверь.
Сторож с одутловатым, в розовых прожилках лицом, в коричневом френче, белый, как лунь, признав на свету «национала», охотно поведал, что кассирша придет к шести и что ближайший поезд на восток будет тогда-то. В своей каморке, оклеенной политической картой мира, старик предложил чаю, угостил папиросой, обрадовавшись посланному богом собеседнику. Жорик не слушал. Он уставился в окно, озадаченный тем, что, кроме пачечки денег, в шелковом платке были перевязаны шнурком какие-то бумаги. Не считая, он запихал деньги в карман, дернул шнурок, машинально развернул стершийся на сгибах листок, и ему бросилась в глаза печатная надпись: «Выше черты не писать». Жорик повертел бумажку, все еще не веря, что это не денежный знак. Раненого бойца, сжимающего в руке винтовку, перевязывала медсестра; боец, приподнявшись, смотрел вперед — там, в едином порыве, выставив штыки, бежали его товарищи.
Жорик споткнулся о первую же строчку солдатского письма.
«Здравствуй, эжы…»
Письмо было написано второпях, химическим карандашом, буквы налезали одна на другую, кое-где слиняли, на сгибах пропали, а в конце письма, были предостережения: «Ниже черты не писать», расплылось в зеленоватом пятне. Зато четко лиловела треугольная печать — «Проверено военной цензурой». На другой бумажке, это было извещение, в частоколе машинописных буковок выделялись крупно выведенные слога: «Дабаев Матвей Дабаевич, рядовой… пропал без вести… январе 1942 г…в боях за с. Березовка…» Роспись командира и номер п/я были неразборчивы.
Из бумаг выскользнула и упала на пол небольшая фотокарточка. Жорик нагнулся. Юноша, плотно сжав губы, так, что тенями обозначились скулы, смотрел на него строго, не мигая… Жорик покраснел и вложил фотокарточку в письмо, обернул шелковым платком бумаги.
Он почувствовал себя так, будто его самого обокрали.
— …Слушай, паря, а ты не монгол? Ай?
— А? Чего? — непонимающе уставился на старика Жорик. Он про него совсем забыл. — В чем дело?
— А то! — внушительно прохрипел сторож, взявшись за широкий ремень. — Бывал я тама, понял! Ты пей чай, остынет… Японец, он вояка будь здоров! Ну, раз как-то…
…Удача оказалась с горьким привкусом. Степной волк угодил в первый же капкан. Черт его дернул читать эти письма, которые рука не поднимается выбросить! Жорик догадался, что для старухи стершиеся бумажки имеют куда большее значение, чем деньги, если она взяла их с собой в дальний путь. Чего доброго, сойдет по ним с ума или того хуже!.. Смутная догадка вспыхнула и погасла в дальней клеточке мозга. Он встал, стянул кепку. Товарняк дремал на прежнем месте, открывая взору всю свою красу — цистерны, круглый лес, платформы с техникой, контейнеры…
— Везут и везут! Туда лес и обратно! Туда систерны и обратно систерны! — проследил за взглядом Жорика старик. — А нельзя все это оставить при себе? Ай?
— А этот куда? Туда? — постучал по стеклу Жорик, облизнул губы.
— Не-е, паря, этот не туда, куда тебе надо! Час уж стоит…
Состав лязгнул на протяге сцепками — звуки слились в один, мощный, нетерпеливым. Жорик шагнул к двери.
…— Э, э, паря, ты погодь! — голос старика пресекался где-то сзади. — Он не туда, не туда, паря!
Жорик, не оглядываясь, поднялся по лестнице, ступил на освещенный перрон, пригнулся и побежал к составу, перепрыгивая через рельсы, заранее наметив в промежутке маслянистых цистерн и ореховых связок кругляка низкий борт полувагона, кажется, пустого. Ухватившись за поручень, он подтянулся, зацепившись ногой за выступ. Сцепка рсанулась из-под ног, его кинуло в полуоткрытую торцевую дверцу.
Он осознал, что лежит на животе. Ладони горели. Поезд набирал ход, поскрипывала железная дверца… Охнув, он перевернулся на спину, яркие, крупные звезды вызывающе голубели, дразнясь своей мнимой доступностью. Колени холодила влажная струя. Он поднялся, шатаясь, захлопнул дверцу — она скрипнула и снова раскрылась.
— Не трудись, брат… Я пробовал! — вдруг посоветовали из угла, раздался надсадный кашель. — Ч-черт! Так и загнешься, как цуцик! Подмораживает. Факт! Эх-ма, занесло меня!..
Жорик, застывший при звуках человеческого голоса, обрел дар речи.
— К-кто здесь?
— Кто-кто! Брат во Христе! — захихикали в углу. — Слышь, земляк, у тя курить нету?
Жорик вспомнил про стариковскую папиросу.
— Греби сюда! Теплее будет! — позвали восторженно.
Жорик упал в стружку, отдающую соляркой, нашарил в кармане беломорину — уцелела, не сломалась. Чиркнула спичка, это лицо со вздернутым грязным носом он где-то видел.
— Эге, земляк, до чего тесен наш Союз! — залился мелким бесом сосед. Прогнусавил, зажав нос — Мюжчина-а, я вас где-то видала! Фактик!
— Какой ты земляк! — простучал зубами Жорик. — У нас таких нет!
— У нас, у вас! — почесался сосед. — Земля-то у нас одна, колыбель человечества, а? Так, нет? Планета наша голубая, а?
— Ну, одна, — затянулся папироской Жорик.
— Значит, все мы — земляки! Мир, дружба! — попутчик осторожно высвободил папироску из пальцев Жорика.
Его подавила железная логика незнакомца. Обвыкнув в темноте, он обратил внимание на рваные кеды и вспомнил улан-удэнский вокзал. И впрямь, земляк!
— Люди — это стадо! — продолжал философствовать «земляк», покачивая кедом. — Покажи им кнут, и они забудут, что еще вчера кричали о любви к ближнему. Они лучше пожалеют птичку, божью коровку, собаку, чем тебя! Вот мы. Что мы, не женщиной рождены?! Но нет! Ты будешь валяться в ногах, а они перешагнут через тебя! Я не удивлюсь, что когда-нибудь они взорвут этот шарик к чертовой матери! Земляки! А может, я хочу горячего супа, а?!
«Земляк» замысловато выругался, хлопнул с досады по чему-то мягкому. Жорик присмотрелся: сосед лежал на изодранном, с ватными кудлами, матрасе.
— Я недавно насочинял, пока на станции стояли… Вот… слушай! Посвящается памяти меня! — он вытянул руку, приподнялся с матраса, отбивая ритм покачиванием кеда. — Когда-нибудь и где-нибудь мы вспоминаем на досуге о брошенном тобою друге! Но вспоминаем лишь шутя, свое спокойствие любя! Так возлюбите же тогда друзей, ушедших в никуда! — последние строчки «земляк» проорал в ухо, перекрикивая грохот, — поезд оставил позади мост.
Стихи добили Жорика. Он подумал, что соседу в кедах можно не слушать радио. Голова у него и так соображает.
— А скажи, земляк, — откашлявшись, почтительно обратился к попутчику Жорик, — что такое родина? Если она есть, то отчего люди на ней пропадают без вести? — слова эти всплыли строчками недавно читанных писем.
— Гм… Родина? — почесал живот «земляк». — Ты задаешь щекотливые вопросы… Если меня эта родина накормит горячим супом, то я готов лечь за нее костьми! Следовательно, она существует… Факт! Но с другой стороны, в другой стороне, окромя супа, могут подать еще и пряник! Это сложный вопрос… Вопрос не бытия, но духа! Что касается второго пункта, то тут дело проще пареного веника! Все мы, земляк, рано или поздно пропадем! А с вестью или без, поверь, это неважно! А уж покойнику подавно! Так-то, но поскольку ты брат мой во Христе, уступаю место в купе!
Сосед подвинулся. Приткнувшись на краю матраса, Жорик забылся нервным, чутким полуском-полуявью. Странное это забытье дало ему крылья, вознесло над припорошенной равниной, по которой, повторяя извивы реки, настырным ужом полз товарный поезд. Он зорко вгляделся туда, где горбился край Земли, опаленный сполохами нарождающегося утра, — словно острым ножом вспороли ночь, и из нее вывалились тонкие, рубиновые кишки облаков… Пепельные заплаты полей, щетина оголенных лесов, набухшие груди гор, прозрачные глаза озер, голубоватые вены рек. Но как ни всматривался он сквозь сизые мазки снеговых туч, не мог зацепиться взглядом за окраину родного улуса — сколько бы ни набирал высоты…
За миг до прозрения он >чуял соленый привкус опасности. Раздувая ноздри, вскочил, удержавшись на скользком железном полу. Но тут же упал под ажурным виадуком, сбитый с ног световым залпом прожектора. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-том!» — летящее над путями эхо вновь поставило его на ноги. Он и в самом деле был один: «земляка» след простыл. Жорик бежал вдоль состава, прочь от виадука, от прожекторных лучей, резавших на куски мглистую предрассветную серятину. «Вон он! Лови его!» — по межпутейному коридору, топоча, надвигались зыбкие тени. Жорик нырнул под состав, перекатился по шпалам и припустил в обратную сторону, путая след. «Стой! Хуже будет!» — пришпорили сбавившего темп Жорика. Он проскочил перед носом маневрового тепловозика, опять нырял под вагоны, напугав осмотрщицу в оранжевом жилете…
