Геннадий Башкуев - Пропавший
Он спрыгнул с полки и заорал на старуху. Что-то насчет того же — денег.
«Не смей! Гад!» — обладатель рифленых ботинок больно сжал плечо. Жорик покосился на татуировку и зажмурился.
«Деньги?! — странно, плачущим голосом вскрикнул парень и яростно зашарил по карманам. Лицо его исказилось гримасой обиды, и Жорик понял, что тот еще молод. — Деньги, да?! На, бери, бери, че лупишься? Бери, тебе хорошо заплатят! Чистая шерсть! Бери, гад, мать не трожь!»
Парень с треском стащил с себя толстый свитер, оставшись в майке, и показался не таким уж здоровым, скорее щупловатым. Жорик хотел объяснить, что «туристка» ему не мать, но попятился, взмахнул руками и упал на старуху.
«А ну, дай глянуть… — пощупала свитер золотозубая тетка. — Чистая шерсть, говоришь? Ворованное, поди? — она сунула руку за вырез кофты. — Красенькую, уж так и быть, дам…»
Парень, не удостоив взглядом тетку, натянул свитер, влез на полку, громыхнув гитарой.
«Ох-ох! Гли-ко, каки мы гордые! — лениво прошипела тетка. — Шпана голоштанная… Пропади ты со своей шерстью!»
Забившись в угол, Жорик отвернулся от старухи, шмыгал носом.
Долгор старалась не замечать плохого настроения попутчика — оторвали от семьи, от дома, все ради нее, старой, кому же понравится. Во имя Матвея она готова стерпеть и не то. Не считая электрички, она никогда не ездила поездом. В вагоне ей понравилось, умные люди все продумали: мягкие полки, постель самая настоящая, столики, даже отхожее место с зеркалом. В дороге хорошо спалось, вздорная косматая старуха отстала от скорого поезда. Уединяясь в тамбур, она глядела на Матвеево фото.
Поначалу робея перед «товарищем», она больше молчала, боясь рассердить глупым неосторожным словом. Но, присмотревшись к облику своего провожатого, от которого так и веяло бедой — сама человек несчастливый, она остро чуяла чужое горе, — Долгор незаметно, когда тот спал или отворачивался, все чаще останавливала на нем близорукий взор, силясь понять странного попутчика. Он не был похож ни на одного из тангутцев. Например, даже не смотрел в глаза.
«Что с тобой, сынок?..»
Жорику приснилось, что он овца. Оказывается, это глупое создание не такое уж глупое и способно понимать человеческую речь. Вот в кошаре появился человек, чем-то ему знакомый, и громко объявил, что на всю отару привезли дробленого овса. Жорик радостно забегал вдоль клети, встал на дыбки, опершись передними копытцами о жердину, сглотнул слюну и хотел сказать человеку что-нибудь приятное. Но, вспомнив, что он теперь овца, решил не выделяться из стада и присоединился к овечьему блеянию — получилось не хуже. В кошаре тепло, а главное, сухо — приятно щекочет ноздри запах свежих катышков под копытцами. Удобно лежать на покрытом соломой и опилками полу — как на матрасе — и совершенно ни о чем не думать. В голове звонко, пусто, в животе тепло от вкусной дробленки, концентратов, хвойной лапки, в них много каротина-протеина, ощущение такое, будто накормили копченой колбасой. Хороший ему попался хозяин! Вовремя дает напиться подогретой водой. Весело толкаются они у желоба, после соленого журчащий ручеек кажется особенно сладким. Не надо куда-то спешить, он никому ничего не должен! Он не помнит матери, не знает отца, их давно нет в стаде, в кошаре все равны… За них решает хозяин, пусть у него болит голова! У Жорика приятные толстошубые соседи, которые не суются со всякими дурацкими вопросами, а в клети напротив бегает ярочка со смазливой мордочкой, очень похожая на фельдшерицу… Вот счастье-то привалило! Он засыпает в грезах на мягкой подстилке.
Без предупреждения открывается дверь кошары, и входят тени, светя себе под ноги фонариками. Затем лучи прыгают по стенам, настойчиво шарят по углам, скрещиваются, танцуют на шкурах потревоженного овечьего братства. От этой пляски огней холодящее чувство опасности судорогой стягивает живот. Коротко вякнув, в ужасе, сломя голову, несется он на другую половину кошары. Узкий луч выстреливает над спиной. Нет, невозможно укрыться за чужими шкурами, прикинуться ягненком — глаза слепят вспышки электрических ламп, дробятся о его глупую голову. О, сколь коварен и ненасытен человек! Лучи толчками гонят его в сырой гниющий угол, где под копытами чавкает жижа, бело-голубым снопом пригвождают к стене. Люди подставляют фонари к подбородкам, высвечивая лица, — густые тени рисуют жуткие обрядовые маски. За ними он, задрожав курдюком, узнает Омбоева, чабана-сотника, с длинным ножом в руке. Он пришел отомстить за поруганную честь барана-производителя, разве Нуров не знал, что за его личиной скрывалось высокое начальство?! Маски корчатся новыми тенями, хохот сотрясает бревенчатые стены. Овца по кличке Жорик обреченно пучит глаза, узнав под масками круглолицего — раздвигая щеки в улыбке, тот манит его толстеньким пальцем, — ветврача Семенова в белом выглаженном халате с синим крестом на кармашке и Сергея Аюровича в строгом костюме и галстуке, отрешенно натягивающего на холеную кисть перчатку. Эх, зачем он так много ел вкусного корма, ведь в жертву приносят самого жирного… Они пришли свершить обряд, они кричат хором: «Мы очэнь; любим шашлык!»
Они хохочут, показывают на него пальцами. Чьи-то руки хватают его за ноги, связывают сыромятным ремнем. «Глупая овца все стадо портит!» — раздается над ухом рыкающий глас председателя Базарова. И он здесь! Сергей Аюрович, поправив галстук, раскрывает красную папку и зачитывает указ правления колхоза за номером таким-то. Круглолицый услужливо, придерживая полы дубленки, щелкает шариковой ручкой. Сергей Аюрович, отставив мизинец, витиевато расписывается… Семенов, протерев очки в золотой оправе, многозначительно кивает, кивают и невесть откуда взявшиеся женщины из бухгалтерии, одна из них, главбух, платочком утирает слезы… Овце по фамилии Куров душно, она кашляет и трясется в ознобе, волны страха пробегают по шкуре. Сейчас ему сделают острым ножом надрез под ребрами, залезут внутрь грязной рукой, будут шарить, как у себя в кармане, дыша в ноздри водочным перегаром, торопливо искать заветную жилу у сердца… Скорей бы уж! Закаленная сталь похолодила живот…
Жорик замычал и проснулся. Крик приглушило одеяло, которым он по привычке накрылся с головой. Во рту отдавало металлическим привкусом, затылок трещал от выпитого — маленький гадкий человечек бил изнутри острым молоточком, сердце колотилось в горле. Жорик уцепился за поручень: так и свихнуться недолго! Его продолжала бить мелкая дрожь. Спокойно. Надо взять себя в руки. Они не получат его шкуры. Он не овца, он — степной волк…
Весь день старуха шастала в тамбур: уж не перепрятывать ли деньги?
Вагон почти не трясло, поезд сбавил ход. Он быстро оделся, без стука натянул сапоги, пробежал в конец плацкартного: мужчина в боковушке спал, забыв снять очки, молодая женщина кормила ребенка, выкатив прекрасную белую грудь, солдат по-богатырски храпел, китель со значками покоился на вешалке… Он напился воды из титана и ударил ногтем в дверь служебки. Дверь медленно откатилась. Выглянула высокая проводница в накинутой на полные плечи форменке, соломенная прическа была смята. В щель он углядел кавказца с синими щеками, тот энергично двигал челюстями, жуя яблоко. Жорик спросил ближайшую станцию и время стоянки. Проводница, усмехнувшись, поблагодарила за предупреждение — станция на подходе.
Он вернулся в купе, сунул в карман транзистор, наклонился над спящей старухой. Тетка напротив всхрапывала, раскрыв рот, поблескивая в полумраке коронками. Парень с гитарой затих на верхней полке. Старуха спала на правом боку, отвернувшись к стенке, — это было удобно. Дэгэл висел в изголовье. Задержав дыхание, он просунул руку под левый отворот безрукавки, нащупал в овчинной подкладке уголок шелковой материи, потянул на себя… Визгливо заплакал ребенок, Жорика обдало жаром, но он сумел так же бесшумно надеть куртку, надвинул на глаза кепку и, держа одну руку в кармане, скоро уже сходил под удивленным взглядом проводницы на безлюдном, залитом мертвенным светом перроне. Кавказец, задумчиво куривший в тамбуре, пожелал ему счастья.
Деревянный чешуйчатый вокзальчик был закрыт на увесистый замок. Жорик присел на крыльце. Поезд стоит пять минут, ждать недолго. На путях дремал состав с круглым лесом. В небе вызвездился ковш Большой Медведицы, черпая ночную влагу там, где взойдет солнце… Горевшее лицо приятно обдувал теплый ветер, доносивший запах смолы. После вагонной духоты Жорик не мог надышаться. Ночную тишину разорвало тарахтенье мотоцикла. Мотор заглох, по перрону зацокали каблучки, следом затопали — мужчина, изогнувшись, тащил чемодан, едва поспевая за тоненькой фигуркой.
— Пиши! — требовательно щебетнули у вагона.
— Дак на две недели.. — пробасили озадаченно.
— Пиши! Слышишь?
— Угу-у!
Раздался свисток локомотива, глухо, без звона (опытный машинист!) с протяжным скрипом «Россия» провернула колесами. За углом вокзальчика хлопнула дверь, шаркая по деревянному настилу, к крыльцу приблизился старик в фуражке.
