Геннадий Башкуев - Пропавший
Он вытащил комок денег, пересчитал: их хватало только на один билет домой.
Чувствуя головокружение и тошноту, он ступил в родной вагон. Оценить подвиг Нурова было некому. Сморенные портвейном солдат Витя и кавказец храпели — каждый на своей полке. Обильные слезы уложили и студента Петю. Он спал, как плакал, — зарывшись головой в подушку, приподняв угловатые мальчишеские плечи, даже спиной выражая обиду. Жорик коснулся затылка.
— А! Что? — студент сел, заморгал близорукими глазами.
— Тс-с… Разбудишь… — промямлил Жорик, ощущая сухой жар в гортани. — Держ-жи, студент… Учись хорошо…
Он отдал мятый ком денег и, шатаясь, двинулся по проходу. Студент за спиной растерянно молчал.
Поглощенная невеселыми думами, Долгор не сразу услышала трудное, с хрипом, дыхание Жорика. Он хотел залезть на свою полку, но, сбросив сапоги, свалился внизу.
Долгор раздела его. Выпросив у проводницы тазик, обтерла теплым полотенцем до пояса. «Оёяа-а…» — вздохнула она, увидев худое темное тело с острыми ключицами. Болезнь проступила на лице желтизной и бисеринками пота. Чтобы заставить хворь покинуть тело обильным и жарким потом, надо не мешкать. В служебке проводницы она заварила в кружке сушеные листья, которые везла в чемоданчике, выпоила отвар больному. Придерживая за плечи, касаясь губами его лба, она почувствовала, что у ней прибавилось сил.
Морозный попутный ветер пригнал черные бокастые тучи и ушел прочь от стылой железной колеи, рассекавшей Россию с востока на запад. Поезд с одноименным названием медленно, но верно разменивал очередной часовой пояс, упрямо пробиваясь сквозь непогоду к станции назначения.
Жорик, отбросив одеяло, катался затылком по подушке. «Вор! Вор! Вор! Лови вора! Стой, ворюга, хуже будет!» Невероятным усилием он разрывает кольцо врагов и бежит по зимней степи, всеми четырьмя копытами увязая в снежном насте. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-ртом!..» — эхом несется над степью. Беглеца ловят, связывают, водворяют на место, в клеть. Ремни больно врезаются в шкуру. Что еще задумал враг?! Горло дерет дым — едкий, пахнущий паленой шерстью. Бревна трещат, как спички, рыжее пламя собакой кусает ноги. Зачем эти люди подожгли кошару?!..
Долгор почти всю ночь на смыкала глаз: поила больного отваром, обтирала влажным полотенцем. Во второй половине ночи небо разъяснилось, низко зависли неподвижные звезды, отражаясь на глади эмалированного тазика. Ветер в вышине, сменив курс, прогнал тучи, просыпанный ими снег улегся плотно, теперь уже надолго. «Оёяа-а…» — вздыхала Долгор, глядя то на звезды, то на заострившееся, с жесткой редкой бороденкой лицо больного, кусавшего во сне губы. Она положила на лоб мокрое полотенце, негромко запела. То была странная песня, почти без слов. Мотив ее выпевался сам собой, лился свободно, кто-то когда-то уже пел эту песню. Забытую слабость ощутила она, когда разгладилось лицо больного, он задышал ровно и глубоко. Не раздеваясь, она прикорнула с краю, накрылась дэгэлом. Старая глупая Долгор хоть кому-то еще нужна…
И тогда ему приснилась степь. Он лежит, раскинув руки, примяв высокие травы, а они клонятся к нему пушистыми метелками, щекочут лицо и голую грудь. Хорошо лежать так после долгого бега, не думая ни о чем, щурясь на яркую синеву, слушать, как шмелем гудит, нагоняя истому, ветерок над головой, и, пока сохнут струйки пота, затылком ощущать, как медленно и величаво поворачивается степь… Мама, молодея и красивая, пришла босиком по этой степи, положила на лоб, теплый от солнца, шершавую, в мозолинках ладонь, голос ее взмыл над долиной, отразился в хрусталиках синего-синего неба… Он, маленький мальчик, чуть не заблудился в лесу, но его вывел к знакомому озерку с зарослями осоки и харганы сладкий запах маминых рук. Где же ты так долго была, эжы?.. Лодка мягко оттолкнулась от берега, поплыла, раздвигая кувшинки с белыми цветами, легкая рябь добежала до белых гусей. Вздымая радужную пыль, птицы взлетели, оросив лицо, овевая грудь прохладными крылами…
Жорик очнулся на мокрой холодной подушке.
— Че, не околел пока что? — прищурилась золотозубая тетка, покоясь на подушках. — Ишь, мать-то замучил! Это все болезнь грязных рук! Руки надо мыть перед едой, понял? А впрочем, говори не говори… — тетка, зевнув, перевернулась на другой бок.
Жорик уже научился не слушать золотозубую. Он вообще боялся говорить: рядом, сунув под щеку кулачок, беззвучно спала старуха. Платок сбился на плечи, седая косичка обвила шею. Жорик поправил дэгэл, хотел подложить подушку, но побоялся разбудить: когда еще удастся старей так сладко уснуть?.. За окном, тонко расписанным ночным морозцем, лежал снег. Снега было много, он успел покрыться корочкой и оттого казался подсвеченным изнутри. Снегом занесло вторые пути, одинокий строительный вагончик, останки трактора и груду металлолома. Сугробы здесь намело, должно быть, в пояс. А там, на взгорье, пробивалась щетинка хвойного леса, за его верхушками вспухала, покалывая глаз, оранжевая гортань, розовые языки облизывали снега. Ветра не было, и все: поле, лес, поезд, — порозовев, застыли в ожидании чуда.
И солнце взошло.
Жорик понял, что его разбудило, — тишина. Поезд стоял в чистом поле.
«На данной дистанции пути образовались снежные заносы», — так почему-то вполголоса сообщил пришедший из туалета мужчина-всезнайка с электробритвой в руке. «Как ваше здоровье?» — поинтересовался он, укладываясь в своей боковушке. Гм, как его здоровье? Так легко он себя еще не чувствовал. Разве что в детстве. Необычная легкость заполнила все клеточки тела.
Жорик с нетерпением дождался пробуждения своей спасительницы и подробно расспросил ее о Матвее, имя он помнил из письма.
Ободренная участливым голосом попутчика, Долгор повинилась в утере денег. Старая она, глупая…
После часовой стоянки заныли смерзшиеся вагонные буксы.
«Мы едем, едем, едем в далекие края!..» — с криками в купе ворвались кавказец со студентом Петей. Они принесли разнообразной еды в промасленных пакетах, яблок и вина. Все это они навалили на столик, кавказец хлопнул Жорика по плечу, поцеловал руку Долгор, ущипнул за бок раскрывшую было золотозубый рот тетку, чинно представился мужчине-всезнайке, подмигнул парню с гитарой и с ходу, переспросив имя, произнес тост во славу Жаргала Нурова — хорошего человека.
На Жорика напал зверский аппетит. Он обсосал куриную ножку, заел сыром, зеленью, копченой колбасой, запил сухим вином, хрустнул яблоком. Не отставал и парень, от волнения позабывший надеть ботинки. Правда, от вина он категорически отказался, даже рассердился, когда его начали уговаривать. Тетка пила вино, как воду, Долгор обсасывала крылышко. Мужчина из боковушки сослался на язву, но, подойдя, втянул воздух и сообщил, что увлекается сыроедением. Утолив жажду и первый голод, спели песню. Студент Петя полез целоваться к Жорику. На песню прибежала высокая проводница, взбила прическу, ухватила яблоко, провожаемая уважительным причмокиванием кавказца. И тут выяснилось неожиданное. Кавказец бывал со строительной бригадой на родине Жорика. Чуть ли не по соседству, не в одном и том. же селе — до или после, неважно. Сам, он не кавказец, но с гор, зовут его Гога. Может, бабушка или Жаргал слышали? Я ваш земляк! — вскричал Гога. Он даже знал артельного дядю Васю, встречались по делам сугубо пиломатериальным. По этому поводу чокнулись еще. Гога хотел бежать в вагон-ресторан, там работает настоящий земляк, но его удержали. Тогда он стал звать Жаргала на сезон-в теплее края — им нужны хорошие плотники, а перед своими он замолвит за хорошего человека словечко… «Едем, ну?! — кричал Гога. — В Москве пересадка! Ты ел дыни?..»
Лучшего выхода в его положении Жорику было не придумать. То, о чем мечталось. Хорошо, что сдуру, сгоряча, но отдал выигранное! Жорик встал, закашлялся, растянул в улыбке рот и увидел перед собой склоненную, с седой косичкой голову. Долгор с трудом удерживала в руке большую кружку, из которой поила отваром. Жорик сел. Гога ничуть не обиделся, посчитав отказ естественным, хлопнул по плечу и записал свой адрес. Студент Петя окончательно расклеился от вина, но тоже мямлил про комнату а общежитии…
Гога тепло распрощался с каждым, объясняя, что скоро столица нашей Родины, нехорошо появляться в ней в таком виде, надо маленько поспать, маленько привести себя в порядок. Он пытался напоследок спеть про «грохот космодрома», но запутался в длинном слове и махнул рукой, увлекая за собой студента Петю.
Шум привлек мальчугана в матроске, слонявшегося по вагону с перочинным ножиком и деревяшкой. Грустными синими глазами он поглядел на Жорика и сказал, что хочет пустить кораблик в море. Жорик снисходительно улыбнулся: мере скоро замерзнет. Мальчуган возразил: они едут с папой на юг, к настоящему морю, а оно никогда не замерзает. В Москве они сядут в самолет, а у него до сих пор нет кораблика.
