Поколение - Николай Владимирович Курочкин

Лодьи сблизились. Герасимов вгляделся, узнал знакомого кормщика Елисея Семенова.

— Откудова да куды бежите? — крикнул Герасимов.

— А от Колы на Керетски варницы[41], — донеслось со встречного судна.

— Како там, в Коле-то?

— Да слава богу, живы…

— Наших-то видал ли?

— Как не видать! Все по-здоровому. А вы-то аль не домой? — полюбопытствовал в свою очередь Елисей.

— Не, в Норвегу мы прямехонько, зерно везем.

На встречной лодье помолчали.

— Боязко топере бегать туда-то, — отозвался наконец Семенов.

— Дак што ж, на всяку-то беду страху не напасешься…

— Оно так, — согласился Елисей. — Гаврила Епифанов, слышь, с Груманту прибег. Сказывал, тамотко две наших лодьи пожгли пушками незнамо кто с большого корабля.

Теперь помолчал Герасимов, обдумывая услышанное.

— Из Норвеги в Колу были ли ноне кормщики? — спросил он наконец.

— Не, никого.

— Ну, бывайте покудова! Сохранного плавания!

— Храни вас бог!

Лодьи разошлись.

И снова с волны на волну переваливается «Евлус», гонит его вперед свежий ветер.

Весть о том, что никто из норвежских шкиперов не приводил нынче в Колу ни одного судна, указывала — плавание у соседних берегов и впрямь небезопасно.

Герасимов с подкормщиком стали совет держать, каким путем дальше идти. Поставив к правилу Игнатия, они спустились в казенку. Кормщик сел за стол, Иван примостился на сундуке.

— Из двух путей, вишь, нам выбор, — говорил кормщик. — Алибо о самой берег, алибо голомянее[42], так, штоб берег едва примечать. Ежели бережняе[43] — в губу какую ускочить мочно от погони, а и там догонять учнут — в сопках укроемся. Да ты сам погорелец, лучше мово про то ведаешь.

Да, Иван помнил то плавание прошлым летом. Пять лодей с хлебом шли из Архангельска в Колу. Встретив два английских военных корабля, кормщики повернули в ближайшее укрытие — в Териберскую бухту. Англичане бросились в погоню. Лодьи успели укрыться в реке, но дальше устья — мелко, не пройти. С кораблей спустили вельботы с вооруженным десантом. Пришлось мореходам поджечь свои суда, чтоб не достались врагам, а самим укрыться в сопках.

— Жалко лодью, — промолвил Васильев, то ли вспоминая прошлое лето, то ли думая о «Евлусе».

— Ежели в голомяни сустренем аглицких воров, — продолжал он, — дай бог ветер, убежим куда подале, ажник в лед уйти можно. Оне далеко гониться не станут.

— Быват, твоя правда, Ваня, — задумчиво произнес Герасимов. — А ну, у мужиков спытаем, каков их сказ.

Мужики осторожничали и больше склонялись к прибрежному плаванию. Но потом, рассудив, что вдали от берегов вероятность встречи с врагом меньше, порешили единогласно плыть голоменем.

Когда лодья вышла к Святому Носу, Герасимов достал из сундука свой мореходный уставец в переплете из тюленьей кожи, перешедший к нему от деда и отца. Полистал его и начал читать, шевеля губами: «От Святого Носа до Клетного: в запад. От Святого до Корабельного: меж запад побережник…»

Эти курсы Матвей знал наизусть. А вот и нужное: «От Святого прямо к Варгаеву[44] леве побережника на стрик[45]».

Спрятав уставец, Матвей вышел наверх, установил маточку — компас поморский — на курс, велел Ивану, стоявшему у правила, держать «леве побережника на стрик».

Вскоре бурые сопки Мурманского берега стали отходить влево, а к исходу дня они были уже далеко и выглядели узкой дымчато-синей полоской на границе воды и неба.

Отведя обед, Климка на палубе чистил котел.

Шла третья неделя плавания. По расчетам Матвея, лодья должна была находиться где-то у Мурманского Носа, как поморы называли Нордкап. Не так далеко уж и до Тромсё. Но с утра судно попало в туманную полосу безветрия и уже полдня дрейфовало с безнадежно обвисшим серым полотнищем паруса, едва покачиваясь на пологой зыби.

Ефрем и Липат возле мачты смазывали блоки звериным салом и изредка поглядывали по сторонам. Ефрем напевал вполголоса бесхитростную песенку:

Уж как наши-то отцы —

Оне были молодцы.

На Матице зимовали,

Зверя, рыбу добывали.

А на Груманте седом,

Почитай, второй был дом.

Работали по ночам,

Угождали богачам,

Оне их детей кормили,

А своих детей морили,

Им служили сорок лет,

А штанов дырявых нет…

Климка уже слышал от Ефрема эту песню, которую тот выучил когда-то на промысле у беломорских зверобоев. Печальный напев песни заставил мальчика вспомнить отца и мать, вечных работников. Два года назад всей семьей нанялись они на промыслы в становище Гаврилово. Он был зуйком-наживщиком на тресковом лове. Отец с матерью с утра по хорошей погоде вышли на шняке в море ярусы ставить. К полудню внезапно начал подниматься ветер. Все успели вернуться, кроме его родителей. Видно, далеко заплыли, отыскивая рыбу. Всю ночь и следующий день провел Климка на берегу, вглядываясь в море. Так и не дождался родителей. Добрые люди пристроили сироту на лодью, где кормщик положил ему небольшую плату. Надо было отрабатывать долг за погибшую шняку.

Горячо стало глазам. Климка спохватился, поморгал усиленно, чтобы не дать воли слезам, еще скорее принялся шоркать котел песком с золою. Дочистив, он взял парусиновое ведерко на длинной веревке, подошел к борту, чтобы зачерпнуть воды. Поднял голову зуек и замер с ведерком в руке. Слева по борту виднелся размытый в тумане большой трехмачтовый корабль, судя по всему, иноземный.

— Ефрем, — почти шепотом позвал мальчик.

— Чего тебе? — обернулся тот.

Климка указал рукой влево. Ефрем с Липатом повернули головы и замерли. Очнувшись, Ефрем бросился в казенку, а Липат — в поварню.

На палубу быстро вышел, на ходу надевая полукафтан, Герасимов. Из поварни вылезали, сонно щурясь, мужики. Все столпились у левого борта.

— Аглицкий… фрегат, — сказал негромко Матвей. Глянул на флюгарку — мочало едва пошевеливалось. Неизвестный корабль медленно двигался мимо, увлекаемый движением верхних слоев воздуха на уровне бом-брамселей[46].

— Быват, не заметют, — пробасил Липат.

На лодье напряженно вглядывались в приближающийся корабль. И каждый, как Липат, надеялся: а вдруг «Евлус» с корабля не заметят.

Но корабль вдруг начал уваливать вправо, разворачиваться в сторону «Евлуса». Медленно он приближался к лодье.

— Возьмут, аки курчат, голыми руками, — простонал в отчаянии Митрофан. — Счас моржовку[47] б какую хотя…

— Каку те моржовку, дурень, — покачал головой Игнатий Крюков. — Супротив-то антиллерии!

— Кобыла с волком тягалась — один хвост да грива осталась, — вздохнул Кузьма Зеленцов.

— Не робей, мужички, — сказал твердо Герасимов, не отрывая глаз от корабля. — Што ни случится, а не робей.

На палубе фрегата уже видны были люди. Синие