Поколение - Николай Владимирович Курочкин
На торжественном построении Иванцов, как всегда, стоял правофланговым в стальном шлеме и с самозарядной винтовкой. За гвардейскую стать оператор выбрал именно его, и потом весь полк лицезрел на экране могучую фигуру муромчанина, открывавшего шеренгу парадного строя. Потом из дома писали, что видели-де его в киножурнале, и батя с маманей шесть раз подряд ходили на все сеансы. И Клава ходила, и ребята с паровозоремонтного…
Немец хлопотал у кинокамеры, но не снимал, ждал, когда подойдет ближайшая колонна. Иванцов только представил себе, как это будет выглядеть на экране — вот маршируют доблестные германские войска, а на границе у ворот старой русской крепости встречает их, словно медведь на цепи, здоровяк красноармеец, — и в глазах у него потемнело от горького стыда и бессильной ярости.
Вкрадчиво зажужжала кинокамера, немец приник к резиновому наглазнику, будто к прицелу, но лучше бы он целился из автомата… Где-то внутри черной машинки змеей побежала кинопленка, унося иванцовский позор на вражью потеху.
И тогда рядовой Иванцов, правофланговый второй стрелковой роты, вытащил из кармана стальной шар, вобравший тепло его еще живого, сильного тела. Он выдернул чеку и не бросил — катнул гранату по асфальту, в та покатилась, глухо и грозно рокоча рубчаткой, прямо под деревянную треногу. Острая звезда взрыва ударила Иванцову в глаза…
Вот и все.
Саперы, взрывавшие казематы, оттащили поврежденную машину в сторону, расковали цепь, убрали трупы. Они забыли сделать только одно — стереть кирпичную надпись на портале ворот: «Achtung! Der russische Bär!»
Слова, начертанные наспех, но подкрепленные бетонной глыбой, нависли над дорогой недобрым напутствием, и колонна за колонной исчезали под ними в провально-темной глубине тоннеля.
1984
Игорь Чесноков
МОРЕХОД ГЕРАСИМОВ
Лихое лихим избывают.
Русская поговорка
1
Ясным августовским днем лодейный кормщик Матвей Герасимов стоял на своем обычном месте — на корме. Опершись локтями о резной брус-поручень, он наблюдал за погрузкой. На нем была простая полотняная рубаха с широким расстегнутым воротом, схваченная тесемчатым кушачком, серые штаны, заправленные в широкие поморские сапоги. Высокий лоб разделен надвое шнурком, которым были подобраны темные волосы. Из-под черных бровей глядели острые, внимательные глаза. Черная бородка и усы аккуратно подстрижены.
Рядом топтался франтоватого вида купеческий приказчик в белой косоворотке и черной жилетке, с амбарной книгой под мышкой. Какие-то бумаги торчали из узкого голенища сапога. Сапоги у приказчика, когда он переминался с ноги на ногу, поскрипывали, как старые половицы.
— Триста да ашшо сорок четыре, под завязку, — крикнул от трюма Иван Васильев, подкормщик.
Герасимов проводил глазами последний мешок. Два помора в темных рубахах без поясов ловко закинули мешок в люковый просвет. Герасимов прикинул — больше не взять — и, не оборачиваясь к приказчику, сказал:
— Пиши — триста сорок четыре.
Тот утер платком вспотевшее лицо, глянул через борт вниз, где стоял прижавшийся к лодье шитик[26]. Три мужика сидели на куче мешков, сваленных на палубе, и, задрав головы, ждали распоряжений.
— Сколь осталось, Егорий? — спросил приказчик одного из грузчиков.
— Аккурат шешнадцать, — отозвался голос снизу.
Приказчик, наморщив лоб, прикинул что-то в уме, заглянул в амбарную книгу.
— Сошлося, — сказал он удовлетворенно.
Вслед за кормщиком он спустился по крутому трапику вниз, в казенку[27]. В небольшом помещении, сплошь обшитом деревом, стоял полумрак. Два крохотных оконца в кормовом подзоре слабо высвечивали возле стенки подобие кровати — деревянные нары с высокой доской-бортиком. На кровати лежала поморская меховая постель. У противоположного борта горбатился сундук. Посредине между оконцами к кормовой стенке притулился стол, рядом стоял тяжелый стул. В правый, ближний, угол вделан был резной поставец[28], в левом углу стояла небольшая круглая чугунная печка.
Оглядевшись, приказчик сел к столу. Герасимов открыл поставец, нашарил там склянку с чернилами, перо, протянул приказчику. Тот разложил бумаги и заскрипел пером, повторяя вслух каждое слово: «…августа третьего дня, года 1810-го… кормщику Кольской волости Матвею Андрееву Герасимову на его корабль-лодью, именуемую «Евлус-2», отпущено у Холмогор для отвозу и продажи в Норвегию в город Тромсё кумпанскому товариществу «Есперсен и Кнудсен»… ржи первостатейной… купца третьей гильдии Алексея Игнатьева Иконникова…»
Закончив, приказчик сделал копию документа. На обеих бумагах расписался, дал подписать Герасимову, пришлепнул печать, которую достал из кармана штанов. Одну бумагу он вручил кормщику, другую спрятал в амбарную книгу.
Герасимов достал из поставца темную коричневую граненую бутыль, две стопки.
— Стало быть, счастливой дороги, — сказал, чокаясь, приказчик.
«Какая уж там счастливая дорога», — досадливо подумал Герасимов, глотая горькую настойку. Он собрался налить еще, но гость поднял руки:
— Благодарствуйте, Матвей Андреич, однако служба-с.
Он снова пожелал счастливой дороги и, скрипнув сапогами, удалился.
— Счастливой дороги, — проворчал Герасимов, убирая со стола. — Тебя б, хлюста, в энту счастливую дорогу!..
— Климка! — крикнул он, приоткрыв дверь.
Появился зуек[29], мальчик лет четырнадцати, в домотканой рубахе, подпоясанной витым ремешком, в полосатых штанах и коротких сапожках. Вихрастая русая голова его была не покрыта.
Кормщик протянул мальчику три серебряные монеты.
— Поди-ткось бегом в церкву, в ту, каменну, возле трактира, передай денежки отцу Афанасию да скажи: просил-де, мол, кормщик Герасимов службу справить во убережение… не тронули б лодью ветры буйные, разбойники морские аглицкие, алибо иная напасть… Да бегом же ворочайся, отваливать надоть.
Зуек убежал.
Герасимов вышел наверх.
На палубе подкормщик, русобородый невысокий мужик с широкой спиной и большими сильными руками, помогал поморам натягивать парусину.
— Не шибко укутывай, Иван, — посоветовал кормщик, — караульные, быват[30], заглянуть вознамерятся.
Герасимов огляделся. По-летнему ярко светило солнце. Теплое марево дрожало над серыми чешуйчатыми крышами Холмогор, над двумя высокими колокольнями. Кольчужно блестела мелкая рябь двинской воды. Лодка с бабами в цветастых одеждах медленно плыла с Курострова. Гребцы нечасто, лениво взмахивали веслами. На берегу неподалеку от «Евлуса» стояло несколько подвод. Лошади помахивали хвостами, отгоняя оводов. С промысловой архимандритовой лодьи выгружали на подводы соленую треску. От борта «Евлуса» мужики перетягивали к берегу полупустой шитик.
Кормщик поднял голову, глянул на флюгарку на верхушке мачты. Щепная птичка с мочальным хвостом показывала клювом наискось от реки, в сторону деревеньки Матигорской.
«Сподручной ветерок, — отметил про себя Герасимов. — От берега без подмоги, парусом отойти можно».
Матвей прошелся по палубе, спустился в поварню[31]. На двухъярусных нарах слева и справа, у бортов, аккуратно сложены меховые постели поморов, под нарами — сундучки с нехитрыми пожитками. Кормщик заглянул в печку — чисто и золы нет. Котел над печкой вычищен до блеска, деревянные миски, чисто выскобленные ложки покоятся в
