Поколение - Николай Владимирович Курочкин
К полудню в щель уже можно было просунуть голову. А чуть позже, обдирая грудь о кирпичные сколы, выдохнув весь воздух, поджавшись и подобравшись, Иванцов вылез из-под плиты. Он ослеп от июньского солнца и голубого неба. И радость освобождения не смогли убить ни руины казармы, ни вывернутые с Кореей тополя, ни дымы, вспухавшие над фортами, где по-прежнему еще постреливали. Иванцов ринулся именно туда — на выстрелы, надеясь разобраться на месте, где свои, а где немцы. Кирпичный щебень больно колол босые ступни. От этого приходилось поднимать ноги высоко, точь-в-точь как пробираются к речной воде городские купальщики.
Не сделав и пяти шагов, Иванцов наткнулся на убитого бойца. Лежал он скорченный, вроде большого кузнечика, вжимаясь в землю всем телом, словно силился побыстрее войти в нее, раствориться в ней, исчезнуть с глаз живых… До сих пор Иванцов наблюдал покойников лишь в гробах, опрятно уложенных, в цветах и непременно пожилых, и потому опешил при виде такого же, как он сам, парня, но почему-то неживого… Стоял он и не знал: то ли бежать прочь, то ли выпростать парню ноги, сложить, как положено, руки на груди… Кто скажет, ведь, может, именно с ним сидели вчера в одной столовой, палили на одном стрельбище, толкались в одной бане.
Боец тоже был бос, но при ремне. Расстегнутый подсумок туго, как колос зерном, набит был патронами. Иванцов поискал глазами винтовку — не нашел — и решил на первый случай разжиться пока боеприпасом: присел, стараясь не смотреть в лицо убитому, стал выковыривать из подсумка обоймы.
— Hände hoch![16]
Иванцов едва не ткнулся убитому в живот, обернулся: два солдата — во всем чужом — тыкали в спину стволами коротких автоматов. Все, все в них было убийственно чужим — от осанистых плосковерхих касок до разлапистых сапог, от серых пуговиц до настороженных охотничьих глаз.
— Steh’ auf![17]
Тот, что был повыше, пояснил приказ рывком ствола вверх. И Иванцов медленно поднялся. Но высокий по-прежнему встряхивал автоматом:
— Auf![18]
Иванцов не понимал. Он стоял и плющил в пальцах патроны — гильза за гильзой, все пять штук. Может быть, немцу не нравится, что в руках у него патроны? Иванцов отшвырнул изуродованную обойму. Высокий солдат подобрал ее, рассмотрел, покачал головой.
— Das ist allerhand![19] — передал он обойму напарнику. Тот ощупал смятые гильзы, хмыкнул, ткнул автоматом в сторону шоссе:
— Vorwärts, schnell![20]
У бетонных ворот, врезанных в крепостной вал, нетерпеливо взрыкивала полдюжина зеленых армейских мотоциклов. Из коляски головной машины — с пулеметом и антенной — выскочил офицер и напустился на иванцовских конвоиров. Он несколько раз похлопал себя по часам, и Иванцов догадался, что солдаты опоздали, мало того — привели пленного, с которым некогда да и некому возиться. Тогда высокий, весь в значках и нашивках, протянул офицеру измятую обойму и коротко что-то сказал в оправдание. Если бы Иванцов знал немецкий язык, он понял бы, что солдату жаль было уничтожить такую прекрасную человеческую машину (слово Maschine Иванцов все же разобрал), мышечная мощь этого русского вполне могла бы быть использована на благо Германии. Офицер с любопытством осмотрел сплющенные патроны, затем пощупал взглядом иванцовские Пальцы, руки, плечи, усмехнулся, и пленник прочел в усмешке свой приговор: убивать не будут.
Офицер кивнул в сторону ворот, сказал что-то своему водителю, два мотоциклиста бросились к поваленному шлагбауму и сорвали с него кусок цепи. Все остальные тоже оживились, весело загалдели. Иванцова подогнали к воротам, и там водитель офицерской машины, коренастый, веснушчатый парень, присел с цепью возле босых ног русского солдата. Он развернул брезентовую сумку с ключами, обхватил цепью правую щиколотку и со слесарной сноровкой свинтил звенья толстым болтом, после чего маленьким зубильцем аккуратно сбил резьбу. Когда это было сделано и сделано на совесть, немец точно так же прикрепил свободный конец цепи к железному рыму, вмурованному в портал тоннельных ворот. И офицер, и высокий конвоир, и сам водитель — все по очереди подергали цепь, убедились: держит крепко, Иванцов тоже рванул пару раз и понял, что дело его безнадежное. Тут офицера осенила новая мысль, он подобрал обломок кирпича, вскочил одной ногой на седло, другой — на нос коляски и начертал на бетонном фронтоне: «Achtung! Der russische Bär!»[21] По взрыву хохота Иванцов понял, что в словах этих кроется обидный для него смысл, помрачнел еще более, сел на земляной скос и поджал закованную ногу.
— Aufgesessen![22] — скомандовал офицер. Мотоциклисты повскакивали в черные резиновые седла, взревели моторы, и кавалькада исчезла в тоннеле ворот.
Оставшись один, Иванцов перебрал цепь по звеньям, попробовал каждое на разрыв, попытался отвинтить гайку, но лишь в кровь содрал пальцы.
День был в разгаре. Палило июньское солнце, и от нещадного зноя съежились все тени. Хотелось пить. Иванцов выдергивал колоски тимофеевки, разжевывал сочные кончики, но это лишь разжигало жажду.
Черный дым валил в небо ступенчатыми клубами, такими густыми и плотными, что казалось, по ним можно взойти к облакам, как по лестнице.
Укрыться в тени тоннеля тоже не удалось: едва он перебрался под бетонный свод, как на шоссе показалась танковая колонна. Пришлось быстро вернуться на прежнее место.
Лязг гусениц, перемешанный с ревом дизелей, нарастал с каждой минутой. Танки, прямолобые, с коробчатыми, порубленными по углам башнями, катили прямо на Иванцова. Их пушки, похожие на подзорные трубы, то наводились ему в грудь, то рыскали в сторону. Над перегретой броней дрожало марево, синевато-бурое от выхлопных газов. Танки шли, плотно облепленные канистрами, фашинами, запасными траками, ненужными внутри касками, свертками чехлов, инструментальными ящиками, так что кресты, составленные из белых уголков, почти не проглядывались. Бортовые дверцы в башнях и верхние люки были распахнуты, и из проемов торчали головы танкистов в черных беретах. Иные вылезали наверх совсем. Растелешенные, восседали они на канистрах и ящичках, потягивали из фляжек в мокрых для прохлады чехлах не то кофе, не то кое-что покрепче, а может, просто вкусную колодезную воду. Иные ловкачи сидели под сенью срубленных и натыканных в жалюзи березок, прикрывавших их скорее от солнца, чем от краснозвездных самолетов.
Завидев надпись и прикованного к воротам бойца, танкисты оживились, замахали руками, засмеялись. Кто-то дурашливо отдал честь растопыренными пальцами, кто-то приподнял фляжечный стаканчик:
— Zum russischen Bären Wohl![23]
Иванцов, обхватив колени, угрюмо сидел на земляном откосе. Перед глазами стальным ручьем, извиваясь струясь и подпрыгивая, бежали гусеничные ленты. Их отшлифованные траки вспыхивали колючим солнцем; с грохотом и привизгом вращались спаренные катки, запорошенные землей и пылью. Ревели моторы, сжигая
