Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Выбравшись наверх, Герасимов еще раз обошел палубу, осмотрел блоки, подергал снасти.
Герасимову были знакомы на «Евлусе» каждый нагель[32], каждый брус, каждая доска. Он сам помогал строить лодью на берегу Туломы-реки. Вся выручка, накопленная за несколько лет промыслов на Матице[33], ушла на постройку лодьи. Не осталось ни копейки, и не на что было даже снарядить лодью на новый промысел. Пришлось подряжаться на перевозки грузов. Но и те не каждый день предлагали: война, опасно стало морем ходить[34].
Герасимову нравилась его лодья. Вместительная, с широким парусным полотнищем на высокой мачте, она имела неплохой ход, да и на волне держалась устойчиво. Вот только снастей маловато запасных, а они рвутся, перетираются часто. Да и дома припасы кончаются, семья бедовать начала.
— Ну да ладно, — вздохнул кормщик. — Даст бог, удачным выдастся поход — поправим дела.
Появился Климка.
— Отец Афанасий велел сказать: седни же ввечерах и справит молебну, — запыхавшись, выпалил он.
Кормщик потеребил вихрастую голову зуйка:
— Добро, ступай.
Подошел Иван Васильев.
— Все ль готово? — спросил его Герасимов.
— Все готово, — отозвался Васильев.
— Отплываем, с богом.
Мужики разошлись по своим местам. Выбрали с причала канаты, стали отталкиваться баграми от берега.
— Вознимай парус! — крикнул Герасимов, став к прави́лу[35]. Он отвел прави́льный брус, положив руль от берега, стал ждать, когда полотнище поймает ветер. Лениво поскальзывалась парусина, постепенно расправилась, натянулись подборные[36] — лодья медленно стала отдаляться от берега.
2
Когда вышли из протоки Курополки на простор Двины, кормщик велел Ивану собрать всех на сход. Мужики стянулись к корме, присели — кто на канаты, кто на бочки, кто на приступки трапика.
Кормщик передал правило своему помощнику, вышел вперед.
— Робяты, — начал он, — всем вам ведома робота наша нонешняя. Иконников наймовал лодью — хлеба к Тромсу свезти продать. Голод, вишь, у них тамотко. Аглицкие воеводы закрыли путь в Норвегу, вот оне и голодают. Померло уж сколь. Не одне мы, коляне, везем хлеб-от. И иные кормщики берутся. Ино не все довозят…
Герасимов помолчал, пощипал свою бородку.
— Путь нам рисковый выпал, — продолжал он. — Корабли аглицкие рыщут по морю, разор несут — и то вам ведомо. А потому желаю спытать: все ли согласны по доброй воле в энтот ход морской? Ежели кому негож он — неволить не стану. В Архангельском городе причалим — отпущу с миром. А то в Колу завернем — высажу, других возьму.
Кормщик оглядел команду.
Мужики молчали. Каждый думал о своем. Грузный, немолодой Игнатий Крюков хмуро смотрел из-под нависших бровей. Что ему Архангельск, когда в Коле баба с четырьмя дочерьми бедуют, ждут его заработков. А англичане — что ж, в море бед хватает, одной больше, одной меньше. Приблизительно так он и высказался.
Вслед за ним слово взял рассудительный Ефрем Безуглов.
— Дак топере, я чаю, нать плыть безотпятно[37]. Уж што будет, то будет, а будет — што бог даст. А дитев кормить нам тож надоть.
— Валяй, не гляди, што будет впереди, — поддержал его молодой Митрофан Афимьин. — Архангельской город нам не дядька родной, а и у Колы заработки ноне не валяются.
— Ежели оберегаючись, дак можно и всяку беду миновать, — проговорил осторожный Кузьма Зеленцов. — Однако куды мы опричь морского ходу? Морем кормимся, морем и живы.
Неуклюжий здоровяк Липат Ухов мял в руках шапку.
— Твое слово, — обратился к нему Герасимов.
— А как все, так и я, — прогудел Липат.
Герасимов поглядел на Климку.
— Мальчонку-то бы оставить… — начал Иван Васильев.
— Не, я не останусь, я с вами, — выкрикнул Климка и покраснел. — С вами я, дядя Матвей!
Он обратил умоляющий взгляд на кормщика.
Герасимов подумал, помолчав. Куда его, сироту? Второй год уж он на лодье. Смышленый паренек, кашеварит исправно, к морю привык.
— Добро, пойдешь, — успокоил кормщик зуйка.
— А ты, Иван? — обернулся Герасимов к своему помощнику.
— А про меня будь в спокое, — ответил, ворочая правилом, Васильев. — Я за тобой.
Сумеречной белой ночью проплывали Архангельск. Климке не спалось. Он сидел на бочонке у накозья[38] и глазел по сторонам. Замерли у пристаней и на рейде десятки кораблей. Над частоколом высоких тонких мачт кружили чайки. Не видно было народу на обычно людной набережной. Дремал приземистый белокаменный Гостиный двор. Лишь одинокая лодка перевозчика встретилась на широкой речной глади против Архангельска, где Двина, прежде чем слиться с Белым морем, расходилась на множество рукавов-устьев.
Герасимов направил свою лодью в Березовое устье. Мимо поплыли луга, перелески молодых березок, болотистые поймы.
Недалеко от выхода в море сбросили парус, стали на якорь у острова Брандвахта. На берегу среди кустов виднелась изба, а рядом бревенчатая караульная вышка. На вышке топтался, поеживаясь от ночной прохлады, караульщик в армяке, наброшенном на плечи поверх шинели. Климка разглядел, как, завидев лодью, караульщик слез с вышки, зашел в избу. Вскоре оттуда, сутулясь, вышли четверо, сели в лодку, погребли к «Евлусу». Караульщик опять забрался наверх.
Митрофан бросил конец веревочной лесенки. На борт поднялись офицер-пограничник в треуголке, короткой накидке поверх мундира, с саблей на боку и смотритель таможни. Солдаты остались в лодке.
— Далече ль путь держим? — спросил, поздоровавшись, офицер.
— Чего везем? — поинтересовался смотритель.
— А вниз[39], в Норвегу, — отвечал Герасимов. — Зерновой товар у нас, рожь.
Он достал из-за пазухи бумаги, протянул офицеру и таможеннику. Те принялись внимательно изучать документы — корабельные, грузовые, пошлинные…
— К какому городу рожь-то? — поинтересовался смотритель.
— А к Тромсу, — ответил кормщик.
Досматривать трюм таможенник не стал. Будучи по долгу службы наблюдательным, он заметил на палубе несколько ржаных зернышек, застрявших в пазах. Но документы каждого судна, выходящего с хлебом, должны быть проверены тщательно. Вывоз морем хлебных грузов из России был в те годы запрещен и только в Норвегию был разрешен указом царя. Надзор за выполнением указа был возложен на караульную и таможенную службы.
Убедившись в исправности судовых и грузовых документов, офицер козырнул Герасимову и, подмигнув Климке, полез через борт в лодку, где уже ожидал его смотритель.
Митрофан выбрал из-за борта лесенку и пошел в поварню будить народ — подымать якорь, парус ставить.
3
Шесть дней бежал «Евлус» Белым морем. Немало судов встречалось на пути: и шхуны, и яхты, и лодьи, и гукары, и раньшины[40]. Одни торопились с промыслов в Архангельск, другие бежали к Соловкам или к Карельскому берегу.
У мыса Коровий Нос завидел Герасимов лодью встречную, судя
