Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Сырезкин пошел за Василием Тимофеевичем закрывать дверь. Лицо его выражало самодовольство. Пятерней левой руки он приглаживал распущенные кудри, а правой не спеша застегивал пуговицы косоворотки…
Потом доверительно еще раз подмигнул и скривил губы.
— А жен верных все-таки не бывает — это я теперь уже точно знаю! Вот тебе и срочная телеграмма!
…Повозка из райцентра возвратилась в Самойловку к полуночи. Село встретило путников потушенными очагами, дремлющими в безмятежной темноте жилищами. Лишь иногда, стараясь угодить хозяину и показать безупречность собачьей службы, заливалась где-то незлобивым лаем дворняжка да вертухалась шелудивая овца, наслаждаясь спокойствием и ночной теплотой затянул свою бесконечную скрипучую мелодию сверчок.
Бричка подкатила к дому Волановых. Курбатов облегченно вздохнул, потянул вожжи. Он заметил, что делегатки тоже не меньше его рады завершению этой нудной и утомительной поездки, от которой каждый себя чувствовал не в своей тарелке.
За всю дорогу никто не проронил ни слова, никто не мог хотя бы каким-нибудь разговором разрядить гнетущее молчание.
Серафима мягко спрыгнула с повозки, поправила платок и, забыв попрощаться, направилась к крыльцу.
— Сима! — негромко окликнул ее Курбатов, а когда та остановилась и полуобернулась на голос, осторожно и неуверенно добавил:
— Ты нас не имей в виду. Мы ничего не видели и не знаем. Разберетесь сами, а этого пентюха выбрось из головы… помни… мои слова…
Ответа не последовало. Серафима забежала на крыльцо и костяшками пальцев постучала в дверь.
— Вот, ешки-матрешки. Жалко, ведь семья какая была! — кивнул Курбатов притихшим женщинам и стеганул вожжей по боку мерина. — Эх, овсянки — непутевые, ищите овес, а копошитесь в полове.
Михаил неторопливо отодвинул засов и пропустил Серафиму.
— Ага! Ударницы прибыли! — обрадованно произнес он, проталкивая в скобу дубовую задвижку. — Долго они вас мытарили. А я уж два раза борщ подогревал, да наверное, придется и третий раз ставить на примус… Пацаны все хорохорились, но позевота одолела, сдались, завалились. Данилка все твердил: «Мама лампасейки привезет, лампасейки!», а Санька, все про шапку-ушанку…
Казалось, что Серафима не слышала мужа. Сбросив на ходу косынку, она торопливо свернула в спаленку, в которую едва-едва проникал свет керосиновой лампы, грустно взглянула на распластавшихся от приволья и избытка неги сыновей. Поправила под головой подушку Саньки, прикрыла одеялом ноги Данилки.
Серафима не стала удивляться, что Михаил прямо в переднюю затащил только что сколоченный большой стол, от которого по всей комнате разносились свежие запахи сосновой древесины.
— А ты что ж, без гостинцев, што ль? Иль деньги где-нибудь обронила? — удивился Михаил, глядя на пустые руки Серафимы.
— Вот что… — присаживаясь на табуретку и оставив мужа без ответа, заявила Серафима. — Всю дорогу сейчас думала: как быть? И вот надумала.
При свете керосиновой семилинейки Михаил не сразу обратил внимание на затрапезный вид Серафимы… Волосы, которые она прихорашивала перед отъездом в район целых три часа, выглядывали из-под косынки скатанным пучком, не осталось на щеках и следа пудры, а на губах — помады. Непонимающими глазами смотрел Михаил на темно-синие пятна, появившиеся на шее у самого ворота блузки.
— Кто это тебя так? — тараща глаза, произнес Воланов.
— Не перебивай… Я тебе уже сказала, что всю дорогу думала… И вот что надумала — будем расходиться…
Михаил рассмеялся.
— Подожди же! Дай досказать!
Резким движением Серафима сбросила с себя косынку, не обращая внимания на то, что нерасчесанные волосы, как пересушенные волокна, рассыпались по плечам, скользнули на лоб.
— Ба! Да ты совсем осатанела! — не удержался от восклицания Михаил.
— Прожили мы с тобой без малого тринадцать лет… Завидовали нам люди, — продолжала Серафима. — А чему тут завидовать? И достаток, и забота тоже была. А вот сейчас я взяла да и спросила себя: нужно ли так доживать свою жизнь?.. И оттуда, от сердца пришел ответ: нет, не надо так жить, если есть рядом другая жизнь… — Я ухожу к Сырезкину… Он будет меня любить, будет и детей моих беречь…
— Сырезкин?! Чего ты мелешь! Откуда он? Иль ты его встретила?
— Миша, я тебе объясню…
И только после этого объяснения Михаил начал догадываться, что в его семье что-то стряслось, нежданным гостем ввалилась в дом беда.
— Не смотри на меня так, Михаил, — ощутив на себе тяжелый, испуганный взгляд совсем обескураженного мужа, негромко произнесла Серафима. — Я знала, что делала… Я уж его… Все решено. Ну, а теперь ты будешь бить меня… Что подать? Вот эту рейку или кулаком обойдешься? А то перед людьми будет как-то неудобно: даже синяка нет… Только уж не уродуй — все-таки… детей надо еще вырастить…
Михаил заерзал на табуретке, потом медленно повернулся к окну, уставился в ночную темень, словно выискивая там подходящие слова, которыми следует сейчас ответить на все несуразное, дикое и жестокое, услышанное им от Серафимы. Михаил вдруг почувствовал, что он бессилен.
— Не стану я тебя бить, у меня все равно от этого не полегчает на душе, — удивил он Серафиму своим спокойствием и даже, как ей показалось, безразличным голосом. — Ошибка, стало быть, произошла тогда с нашей свадьбой.
— Да, ты правду говоришь… Ошиблись тогда… Много времени потеряли, — не дав ему договорить, вмешалась Серафима. — Я утром на проезжей подводе еду в район. Все обговорю с ним и переберемся туда… — А ты побудешь с детьми?
Михаил молча поднялся, отвернул в сторону глаза и, тяжело переступая белыми от опилок сапогами, направился к выходу. Серафима посмотрела на его широкую, слегка ссутулившуюся спину и начала готовиться ко сну…
IX
…Такую несуразную оживленность можно видеть разве только в расшевеленном палкой муравейнике. Едва еще только взошло солнце, а деревенские женщины уже начали бегать от двора к двору. Сообщить важную весть кому-то первой, увидеть лицо опешившей собеседницы многие считали для себя делом соблазнительным. Агафья не в силах была удержать в себе жгучий секрет о Серафиме и, едва дождавшись рассвета, вышла за калитку, чтобы встретить первопопавшуюся женщину.
Через час около дома Волановых уже «дежурили» пять-шесть женщин. Они не скрывали своего
