Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Ума не приложу: отчего это Гильдя так испугался? Точнее, не испугался, а так серьезно отнесся к тому, что Хазов поверг Маматюка. То ли Мамочку пожалел, то ли из-за того, что в классе возникла новая сила — Хазов? Хотя что значит «пожалел»? Когда это Гильдя жалел кого?
Просто, наверное, он привык командовать всеми. Его расчетливая голова, Мамочкина дурная сила — этот сплав, эта броня были у нас пока что несокрушимы.
А тут какой-то там Хазов, странный, непонятный, упорный Хазов, Хазов-фанатик, от которого — известное дело — неизвестно, что ждать.
— Придумал! — сказал тогда Гильдя, теребя по привычке мочку Мамочкиного уха. — Бойкот! Эмбарго! Блокада! Он спрашивает — молчим, пристает — посылаем подальше. Если с ним кто пойдет, отобьем. Я ему покажу, как наших Маматюков кантовать без спроса!
— Чего, чего? — удивился Мамочка.
— Молчи, дурак! — велел Гильдя и ущипнул его за ухо. — Для тебя же стараюсь!
Он не учел одного: Хазов и сам ни к кому не лез, в друзья не набивался. На переменах степенно ходил по коридору, заложив руки за спину, думал о чем-то. Даже первоклашки, что сновали всюду с диким визгом, относились к нему без опаски, как к неживому: бегали вокруг, цеплялись за ноги, наталкивались и отскакивали от него. Хазов будто и не замечал их.
Кончались уроки, он шел домой один.
Была у него общественная нагрузка, так и ее он дома исполнял, в одиночестве.
Хазов редактировал классную стенгазету.
Раньше редактором у нас Зойка Забара была. Она это дело Хазову и спихнула, а сама рядовой сотрудницей стала, чтобы ее любимый Хазов давал ей поручения и вообще хотя бы глядел на нее почаще.
И опять он Зойкины надежды не оправдал. Как подходил какой праздник, Хазов приносил в класс уже готовую газету, с наклеенными листочками статей и заметок, с разделами «Спорт», «Юмор» и «Разное», с фотокарточками и коллажами. Он совал газету мне, скупо и уверенно объяснял, как написать заголовки, где виньетку пустить и что нарисовать еще, в соответствии с духом и значением приближающегося праздника. Я в нашей стенгазете числился художником.
Статьи и заметки Хазов писал сам, сам вел разделы «Спорт», «Юмор» и «Разное» и сам фотографировал, так что Зойке Забаре совсем не осталось дел возле него. Раньше-то ее в редакторах за красивый почерк держали, за усидчивость и прилежность, а Хазову и почерк ее был без надобности: он где-то сам на пишущей машинке все перепечатывал.
Писал он хорошо, а главное — всегда был в курсе всех дел класса, все слышал и подмечал, будто у него вторые уши имелись и еще одни глаза на макушке.
Наша классная, Аннушка, даже читала вслух два его сочинения по литературе и просила брать с него пример. Зря она это — только Хазова в краску вогнала.
— Брось ему газету рисовать! — предложил мне Гильдя, когда понял, что его бойкот не удался.
Я отказался. Все-таки газета была для всех. При чем здесь Хазов? Он ее только лучше сделал. А то читали бы до сих пор Зойкину трескотню о наших планах, которые никто не принимал, о душе коллектива, о том, что нам по плечу, и о том, о чем все и без нее прекрасно знали.
— Ренегат! — обозвал меня за это Гильдя незнакомым словцом.
— Сам дурак и не лечишься! — огрызнулся я.
На том и порешили.
А сегодня мы полчаса прождали его после уроков во дворе, за углом несуразно длинного здания нашей школы.
Мамочка хотел курить и все ныл об этом то мне, то Гильде. Но тот его не отпускал.
Вообще Маматюк как-то халатно стал относиться к своим правам и обязанностям грозы школы после того как Хазов, ко всеобщему удивлению, поверг его на пол в коридоре. Раньше бы он, не таясь, давно бы достал сигареты и задымил в свое удовольствие.
— Ну, Гильдя… Это самое… Может, струхнул он? Уже слинял давно. А мы тут мерзнем, — ныл Маматюк, как больной зуб.
Я стоял, опершись о водосточную трубу, сжимал и разжимал кулаки, ощущая податливую упругость недавно подаренных ко дню рождения кожаных перчаток, и думал о Хазове, вернее, о том, зачем мне его бить.
Какое-то странное, мучительное противоречие, давно возникшее в душе, не давало мне покоя. Я даже боялся признаться себе, что Хазов мне нравится. Мне, кажется, хотелось сойтись с ним поближе, побывать у него дома, узнать, о чем это он думает на переменах, когда расхаживает по коридору, заложив руки за спину, и вообще узнать его, понять и подружиться с ним.
Да и что, собственно, такого, что Хазов проводил Таньку до дома, что нес ее портфель, что, наконец, она ему нравится? В восьмом классе у нас все как с ума посходили, перевлюблялись друг в друга. Наверное, лишь мы с Мамочкой избежали этого сумасшествия. Надолго ли?
И сколько я уже видел, как дерутся из-за этих девчонок! Прямо закон: если двое влюбились в одну, значит, рано или поздно подерутся. Ну, влюбился в Таньку Гильдя, потом Хазов… Бедная Зойка! А мы с Мамочкой тут при чем?
И что изменится после драки? Таньке, что ли, выбрать будет легче между ними? Опять же мы с Мамочкой…
Я спросил об этом у Гильди.
— Ты мне друг? — хлопнул он меня по плечу.
Теперь я и не знал, друг я ему или нет. То есть, конечно, наверное, друг: все-таки с первого класса всегда вместе, Гильдя если математику списать или там по химии что, — всегда пожалуйста, или после уроков куда, или прогулять. Только Хазова бить мне не хотелось.
— Зачем мы его? — спросил я.
— А Танька? — удивился Гильдя.
— Да нет, — объяснил я, — зачем нам-то с Мамочкой?
— Ага! — согласился Маматюк. — Зачем? Я курить хочу…
— Боишься ты его, — сказал ему Гильдя.
Мамочка, может, и вправду боялся, но вида не подал.
— Кто? Я? — геройски выпятил он могучую грудь.
— Тогда заткнись и жди молча! — велел ему Гильдя.
Он так и не ответил на мой вопрос, и я спросил снова.
— Ну что заладил: зачем, зачем?.. — нервно вскрикнул Гильдя. — Тебе чего надо-то? Чтобы я правду сказал? Ну, слушай. Затем, что одному мне с ним не справиться. — Он посмотрел мне в глаза и развел руками. — Так-то вот. Только зачем тебе эта правда?
Ну да, зачем? Скажет тоже! Я вдруг, кажется, понял, что тяготило меня в нашей дружбе с Гильдей, не то чтобы даже понял — скорее почувствовал: мне не хватало правды. Гильдя всегда что-то не договаривал, только приказывал: делай так-то и так-то. А
