Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Нет, мы не шумели, мы шли на него осторожно, тихо и страшно шли, наверняка. И должно быть, со стороны мы скорее напоминали хладнокровных, натасканных, уверенных в себе волкодавов, натравленных безжалостным торжествующим хозяином на обреченного зверя.
Хотя как следует мне некогда было подумать о том, как выглядим мы со стороны. Я лишь мельком успел удивиться: зачем мне драться с этим Хазовым?
Все началось с пустяка, если не считать старые обиды, — с того, что сегодня на первой перемене Гильдя сказал Хазову:
— Не смотри на нее так! Мне не нравится.
Он имел в виду Таньку Ежелеву из нашего класса. Мы-то знали, почему Гильдя заводится. Знал небось и Хазов, а если не знал, то это было как-то не похоже на него. Хазов, хоть и носил очки, взгляд имел острый, цепкий. Мы это сразу поняли, как только он стал редактором стенной газеты. И как это он умудрился не заметить, что Танька Ежелева уже давно Гильде нравится? Мало того: Хазов даже решился вчера проводить Таньку домой после уроков, даже портфель ее всю дорогу нести и о чем-то даже с нею разговаривать.
Поэтому сегодня Гильдя и подошел к нему на перемене.
— А как я смотрю? — упрямо спросил Хазов и близоруко сощурился, сняв очки.
— Пристально! — усмехнулся Гильдя, брезгливо скривив свои смуглые полные губы.
Хазов промолчал, достал носовой платок, протер очки и надел их.
Гильдя, должно быть ища поддержки, посмотрел в нагну сторону и подмигнул для бодрости.
Мамочка хохотнул на всякий случай. Что с него взять — все бы человеку веселиться.
— Усёк, кролик? — спросил Гильдя и посоветовал: — Прижми ушки и не высовывайся!
— А это видел?
И Хазов показал ему кукиш.
Кто-кто, а я-то знал, что Гильдя не прощает таких шуток. Не то чтобы я испугался за Хазова, а так только — неспокойно как-то сделалось на душе и защемило сердце. Уж Гильдя найдет, как отомстить!
Этот Хазов был какой-то странный, ей-богу. Таких странных, как он, пацанов не то что в классе — во всей нашей школе, пожалуй, не было.
Он к нам пришел год назад: тихий, белобрысый, в очках с круглыми стеклами. С виду даже беззащитный и застенчивый. Одежда всегда сидела на нем ладно, был он аккуратный, но вместе с тем как бы хрупкий, ранимый, дунь на него — рассыплется.
Пришел он, сел на первую парту к Зойке Забаре и замаячил своей белобрысой макушкой, как солнечный зайчик перед глазами. А так — не видно его, не слышно. К доске вызовут — бубнит что-то себе под нос, с последней парты и не разобрать.
Учился он так себе, с тройки на четверку. Разве что по литературе выделялся. Но это у нас не ценилось. В нашем классе любили точные науки. Так что и голосок у Хазова был тонкий, и взгляд как будто робкий: убогий не убогий — не поймешь его.
Нет, мы, конечно, встретили его нормально. Раз даже с собой после уроков на заброшенную стройку позвали в пристенок играть. Поговорили дорогой по душам, узнали, откуда он такой взялся, белобрысый и смирный.
Это теперь я понимаю, что на стройку Хазов пошел тогда, чтобы нас не обидеть. Он, оказалось, и в пристенок-то сроду не играл, а пойти пошел. Вежливый.
Гильдя еще показывал ему, как бить надо, как пальцы тянуть, правила игры объяснял. В общем, все бы хорошо у нас с ним было, не явись на стройку Кытя.
Кытя был грозой школы, его боялись. И как он нас уследил тогда?
— Потренировались и будя, — сказал Кытя с порога. — Я могу и так ваши карманы обчистить, но это скучно. Сбацаем!
И достал свою биту.
Я до сих пор ее помню, и до сих пор стыдно, что, кабы не Хазов, я ведь сбацал бы с Кытей. А он бы этой битой…
Битой у Кыти была медаль «За отвагу». Солдатский орден, как говорил мой отец.
Достал ее Кытя, подкинул на грязной ладони.
— По сколько играем? — спросил.
Наши замерли все от неожиданности. Даже Маматюка проняло. Стоит, помню, на медаль смотрит, лоб наморщил — что-то соображает.
— По пятаку, — предложил Гильдя.
Он-то не растерялся. Гильдя у нас находчивый.
— Только пачкаться, — отмахнулся Кытя. — По гривеннику! Пока это я ваши медяки по пятаку отыграю…
— Еще поглядим, кто у кого, — неуверенно сказал Гильдя.
Кытя даже не взглянул в его сторону.
— Цыц! — сказал грозно. — Ухи пообрываю! По гривеннику. Поехали…
И как даст медалью о стенку. Она зазвенела тоненько-тоненько, благородно и оскорбленно, упала на грязный цементный пол и подкатилась к ногам Хазова. Легла лицом кверху, той стороной, где танк и самолеты отчеканены. Лежит и сияет тусклым серебром.
— Бей ты, умник, — ткнул Кытя кулаком Гильде в плечо.
Гильдя вынул свою биту — круглую стальную шайбу, — ударил, нарочно, наверное, чтобы от медали подальше.
— Ты, длинный! — велел Кытя Маматюку.
Мамочкина бита — ржавый круглый нож от мясорубки, — пронзительно противно звякнув, тоже легла и затихла далеко от медали.
— Ты! — крикнул мне Кытя.
И я полез, полез потной рукой в карман штанов, нащупал свою шайбу, точно такую же, как у Гильди… Я знал, что с Кытей лучше не шутить, не медлить, не мямлить. Ему ничего не стоило человека по лицу ударить.
И я бы достал ее, эту проклятую биту, и вступил бы в игру, и играл бы по пятаку, по гривеннику, по скольку угодно бы было этому Кыте, играл бы, пока не просадил все свои деньги, скопленные на школьных завтраках.
Я испугался.
Хазов наклонился, придерживая рукой очки, стал перед медалью на колени и взял ее с пола.
— И ты этим… — тихо сказал он, поднимая широко раскрытые глаза на Кытю. — Этим на деньги?
Хазов сжал медаль в кулаке — аж побелели костяшки пальцев — и сунул руку в карман.
Кытя не сразу сообразил, что произошло. Он только страшно вылупился на Хазова и громко хватанул воздуха разинутым ртом.
Хазов медленно снял очки и положил их дрожащей рукой в карман куртки, сощурился, как от яркого света, и, часто моргая, спокойно взглянул Кыте в лицо.
Да нет, ему, как и мне, как и Мамочке с Гильдей, было страшно, этому странному Хазову. Я видел, стоя сбоку от него, как
