Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Так, — подтвердил Першин.
— Вот! — словно даже обрадовался Павел Петрович. — Все-таки ты молодец — честный парень, это я всегда ценил в тебе… Так и я тебе честно скажу, как на духу, чем я живу, какой мечтой… А мечта у меня такая: пока суд да дело — я у себя в совхозе коммунизм практически построю… Да! А что? У меня уже сейчас питание в столовой практически бесплатное — копейки стоит, чисто символически… кино показываем бесплатно, театр будет приезжать — то же самое, все оплачивает совхоз. А люди как живут! И телевизоры, и холодильники, и мебель современная — чего только нет… И денег еще столько у всех, что дай нам сегодня сто, двести автомобилей любой марки и стоимости — тут же их не будет, все раскупят.
— То, что ты именуешь коммунизмом, называется высоким уровнем жизни, — сказал Першин подчеркнуто менторским тоном, — материальным причем! Так что ты перепутал цель со средствами, то есть поставил средства на место цели. Неужели ты этого не понимаешь?
— Я строю материальную базу: бытие определяет сознание!
— Скажи об этом Рокфеллеру или Ротшильду какому-нибудь, у них очень высокое бытие в твоем понимании этого слова… — Першин хмыкнул и качнул головой: — Базу он строит… А как и ради чего — это непринципиально?! Давай уж тогда заглянем в историю, если у нас такой разговор — честный, как на духу… Думаешь, наши российские капиталисты и кулаки, получи они власть после Февральской революции, не развили бы кипучую деятельность, не настроили бы заводов, не завели бы высокопродуктивного сельского хозяйства вроде американского?! Но как опять же? И ради чего? Это принципиально важно! Поэтому именно большевики пошли дальше, совершили свою революцию, победили в гражданской войне, принесли столько жертв! А тут тебе: через два поколения объявился ужасно деловой деятель — поборник чистой экономики и голых материальных стимулов! Коммунизм у себя в совхозе решил построить… коммунизм, в котором никому дела нет до студентов, затолканных в старый клуб с отвалившейся штукатуркой… коммунизм, в котором Петька Аникин не поедет выручать застрявшего с машиной сельповского шофера, пока не заплатят, рублем перед ним не помашут…
Родители в доме невольно слушали этот разговор, так как шел он в основном на высоких тонах, и мать в растерянности и каком-то необъяснимом страхе время от времени поглядывала на отца, демонстративно сохранявшего невозмутимость и философское спокойствие. Наконец мать не вытерпела и спросила осторожно:
— О чем это они, Егорушка?
— О чем, о чем… — приглушенно огрызнулся отец. — Ни о чем… Не понимаешь ничего — и сиди!
— А ты объясни…
— Не бабьего ума дело… Смотри в телевизор.
А Першин с Павлом Петровичем просидели далеко за полночь. Водку незаметно прикончили, да наелись рыбы, да назакусывались разного соленья, и только потом пили остывший чай, пока чайник не опростали. Наконец вышли на улицу, дохнули свежего воздуха, стерли пот с распаренных лиц, как после бани. Павел Петрович поднял голову к небу, усеянному крупными августовскими звездами, и сказал:
— Смотри, как разведрилось, а? Погода устанавливается прочная, можно хлеб валить… А что? С ячменем управились… — Он помолчал немного, глянул искоса Першину в лицо. — Может, еще подумаешь, а? Теперь объяснились, а ясность, она как-то помогает… И что ты предлагаешь вообще?! Ну вот, я не прав, допустим, а что я должен делать, если по-другому? Конкретно?
Першин пожал плечами.
— Конкретно — не знаю… Сам же говоришь: «Думать надо! Всем!» А самое главное, почаще вспоминать, ради чего живем…
— Ладно… — сказал Павел Петрович. — Может, все-таки передумаешь?.. Ну и что! Будем спорить, конфликтовать. Пускай! С умом, разумеется, чтобы на людях-то сильно не показывать… это ж мы не имеем права…
— А Иван Савельевич? Я ему фактически слово дал! Пусть даже не отпустят меня без выговора и он не сможет меня взять, но я же не трепло какое-нибудь… Должен я быть последовательным?!
— Да отпущу я тебя без выговора! Устрою, раз говорю. Ты меня знаешь! Но еще все-таки подумай, ладно? Я же тебе как на духу… А что касается твоего слова Ивану Савельевичу — так ведь последнее слово все равно за райкомом партии, и он это понимает лучше, чем ты и я.
Першин проводил Павла Петровича до полдороги, а потом еще долго сидел на крыльце, смотрел в необъятное небо, слушал ночные звуки. Сон куда-то пропал, и, кажется, не ложился бы вовсе, а вот так бы сидел и сидел — смотрел и слушал.
1981
Евгений Туинов
ХАЗОВ
Хазов сильнее вобрал голову в плечи, быстрым точным движением поправил очки на переносице и, сжав кулаки, ждал, когда мы наконец осмелимся и приблизимся, ждал напряженно и чутко, прислонясь спиной к серому потрескавшемуся бревну фонарного столба. Шапку он потерял еще во дворе школы, и теперь его светлые послушные волосы струились слипшимися прядями по бледному, мокрому лбу. Дышал он тяжело. Легкий пар вырывался из его рта плотным стремительным облачком и тут же таял.
— Слева зайди, — не то попросил, не то приказал мне Гильдя. — У меня он не проскочит.
Странное дело: я все-таки послушался его и, машинально зачерпнув горячей ладонью липкого снега, судорожно, торопливо скатывая плотный снежок, стал обходить Хазова, отрезая ему единственный путь к бегству — по узкой, прибитой вчерашней капелью наледи вдоль забора.
Впрочем, и так было ясно, что Хазов никуда не побежит, что он именно тут решил принять бой. Да и вряд ли он рискнул бы отступать по этой ледяной корке вдоль забора, скользкой и покатой. Нет, он, конечно, будет драться.
Маматюк заходил справа, широко и нахально разлапивишсь. Он дышал хрипло, с присвистом и отплевывался. Все не мог прийти в себя, после того как Хазов вдоволь накормил его снегом в школьном дворе. Да и курить Мамочке пора бы бросить: совсем уже задыхаться стал после бега.
Хазов тоже никак не мог справиться с дыханием, но это, наверное, от волнения. Он то и дело облизывал алым теплым языком, от которого шел пар, раскровавленную губу. Это Гильдя ширнул ему кулаком. Одно стекло его очков наполовину было залеплено снегом, но Хазову некогда было почистить.
Мы приближались медленно.
