Поколение - Николай Владимирович Курочкин
Вера Филипповна настороженно глянула на Першина, затем на Павла Петровича, пытаясь понять, что за всем этим кроется.
— Одеваться лучше стали, — несмело выдавила она из себя, — вообще — следить за собой…
— Грамотнее стали намного… — тоже неуверенно поддакнул Иван Степанович.
— Я не совсем об этом… Совсем даже не об этом! — горячо повторил Першин. — По человеческим, по душевным качествам?.. Вот… я помню, раньше приезжали из города на уборку нам помогать — на месяц, иногда на два. Расселяли всех по квартирам, и жили они, как члены семьи, или родственники — ели, пили с нами, что было: никто ничего не считал… И как интересно было! Разговоры по вечерам: кто откуда, кто что повидал; мы, ребятишки, не спим, бывало, допоздна, слушаем… А сейчас? Приедут студенты, мы их в старый клуб — холодный, неуютный… Все, что съедят, мы у них до копейки высчитаем… Да что там! Инструктор приедет из райисполкома — в сельсовете ночует на старом диване без простыней и с портфелем вместо подушки…
— Да что ты, ей-богу! — взвился Павел Петрович. — Да кто теперь в сельсовете ночует?! У нас гостиница — лучшая, между прочим, в районе!
— Два года ей всего, гостинице, — уточнил Першин. — А три, четыре года назад так и было! Когда я комсоргом стал, начали приезжать ко мне из райкома, и если с ночевкой — я веду к себе. А мать однажды и выговаривает: «Что ты их приводишь все время: теперь уж никто так не делает». А ведь не было этого! Хуже насколько жили — не сравнить, а этого не было!
Першин умолк, и наступило молчание. Но оно продлилось недолго. Вера Филипповна горестно как-то покачала головой и тихо сказала:
— Это правда, Николай Егорыч, заедаться немного стали…
— Да чего там «немного»! — побурев лицом, гневно рыкнул Иван Степанович. — Заелись уже окончательно! — но спохватился, сбавил намного тон и виновато объяснил: — Вчера вечером машина к нам шла сельповская и застряла у моста за деревней. Я Петьку нашел, Аникина Петьку: «Заведи, говорю, трактор да поезжай, выдерни эту «автолавку». А он мне в ответ: «Наряд выпишешь на полный день — заведу, а нет — сам заводи да выдергивай». Обнаглели — чего там…
— Вот! — обрадовался Першин. — А почему он рвачом становится — Петька Аникин? Да потому что мы у него без конца рублем перед носом машем! Сделай, Петя, вот это — получишь вон сколько, а вот это сделаешь — еще столько же и еще полстолька… Он уже света белого не видит за этим рублем!
— Так что же, — взъярился Павел Петрович, — по-твоему — не платить людям за труд? Назад к военному коммунизму?!
— Платить! И хорошо платить за хороший труд. Но это должно быть само собой, автоматически… А махать рублем перед носом — это не дело! Не будет с этого добра! Да что там… Ваня Прохоров вон лежит — и ничего ему больше не нужно… хоть миллион ему туда положь!
Павел Петрович нахмурился, недобро усмехнулся:
— Вот ты куда приехал… Понятно! А известно тебе, что экспертиза обнаружила у него алкоголь в организме? То есть, он пил накануне вечером и, может быть, опохмелялся!
— Да я знаю… — поморщился Першин, — про экспертизу… и без экспертизы… Но я знаю также, что он неделю работал от зари до зари — ячмень от комбайнов отвозил, и он должен был отдохнуть в воскресенье… или, по крайней мере, не ехать в город, где такое движение! А ты поднял его со всеми шоферами и сказал, что закроешь всем по два тарифа за один рейс на станцию: кирпич, видишь ли, надо вырвать у кого-то из-под носа… Еще и по «красненькой», говорят, сунул без ведомости, из своих особых фондов.
— Говорят, в Москве кур доят… — ни на кого не глядя, пробурчал Павел Петрович. Потом поднял глаза, неуверенно посмотрел на всех по очереди. — Ты, значит, меня считаешь виновником его смерти? И вы так считаете?.. Что, и все так думают?!
Иван Степанович тяжело завозился на стуле, неловко приподнялся, переглянулся с Верой Филипповной.
— Мы это… выйдем, пожалуй… А то и завтра можем?!
Павел Петрович опустил голову и устало кивнул:
— Хорошо, давайте завтра.
Они ушли, и стало еще тягостней. Першин поднялся, постоял нерешительно и медленно пошел к двери. Павел Петрович его не задерживал.
В приемной, понуро глядя в пол, сидел Виктор Иванович. Вскинув голову и натолкнувшись на откровенно неприязненный взгляд, он смутился и отвел глаза. Першин было прошел мимо, но неожиданно для себя остановился, повернулся к «высокому гостю».
— Простите, не знаю, как обращаться к вам, по званию или по имени-отчеству… Вам не стыдно?
— Стыдно, — ответил Виктор Иванович просто и откровенно.
Першин не ожидал такого прямого ответа и сам смутился.
— Ну в самом деле… разве так можно?
— Да, вы правы, правы! — торопливо заверил его Виктор Иванович, — Вот… хочу дождаться ее, извиниться… И тут же уеду, чтоб меня черт побрал! — Он приложил руку к груди. — И вы меня извините! То есть, это ваше дело… но хочу, чтоб меня поняли по-человечески. Я один живу… давно, женился курсантом, в спешке. Не пожилось. А потом все труднее и труднее с возрастом… А тут приехал однажды, увидел — и как с ума сошел. Не могу ничего поделать с собой — влюбился на старости лет, чтоб меня черт побрал!.. — Помолчал и — с досадой: — Обидел, конечно, девчонку… Надо извиниться. Извинюсь и уеду. Жить-то, может, осталось… Дело такое, и зла оставлять не хочется… — Он умолк, отвернулся к окну и так сидел, напряженно хмурился.
Першину стало совсем неловко. Он подумал: «А ведь это я из-за ревности — не иначе, чтоб и меня тоже черт побрал!»
— Извините… — сказал он виноватым голосом.
Виктор Иванович машинально кивнул.
6
Дома на ужин были караси, обжаренные в муке и плотно уложенные в большой сковороде. Отец выбрал одного, у которого голова выпирала повыше, поддел пальцем и осторожно высвободил из тесных рядов.
— Я, наверное, уйду с этой работы, — сказал Першин.
Мать с отцом переглянулись. Мать было открыла рот, но отец жестом дал ей понять, чтобы не встревала пока.
— Ну и куда? — спросил отец ровным, спокойным голосом, будто речь шла о самом обычном.
— В школу пойду… если возьмут.
— А могут не взять?
— Смотря как уйду: если по-хорошему, то возьмут, а если по-плохому…
— Да на что оно тебе! — не утерпела мать. — Или тебе плохо тут? И не тяжело, и почетно…
— Да погоди ты, мать! — в сердцах одернул ее отец. — Не понимаешь ведь ни черта! У них,
