Татьяна Ларина - Евгений Петрович Василёнок
Такая уж она незадачливая!
Ей вдруг подумалось, что тот человек в кабинете, наверно, поздравляет своих знакомых с праздниками или с днем рождения не иначе, как доплатными открытками. Да, да, именно доплатными!
Между прочим, о каких это похоронах он говорил?
Да, он говорил. Кто же умер?.. Хороший то был человек или, наоборот, плохой? Много ли сделал за свою жизнь полезного, какую славу о себе оставил?
Высокий белобрысый парень появился перед нею совершенно неожиданно.
— Во-первых, мы приземлились! — торжественно сообщил он, размахивая какой-то бумажкой.— В заданном районе.
Татьяна вскочила.
— Каким способом? — заволновавшись, спросила она.
— Пока что об этом ничего не известно,— виновато улыбнулся парень.
Татьяна тоже заулыбалась.
— Может, как раз будет так, как вы говорили.
— Вряд ли. Будет, наверно, опять так, как сказал Вася Шавель.
Татьяна поняла, что Вася Шавель — это тот, с лицом-маской.
— Говорят, где-то возле Саратова.
— По-видимому, там.
— Вблизи того места, где приземлился Гагарин.
— Здорово!
— Представляю, что теперь там делается.
— Да, да!
Какой он, однако, высокий, этот парень. Чтоб заглянуть ему в глаза, надо вон как задирать голову. И невероятно сильный, наверно. И смелый. Вообще, он незаурядный парень. А глаза у него светлые. Будто прозрачные. Первый раз она видит такие глаза.
— А во-вторых… тут дело уже посложнее. Воронова в институте сейчас нету.
— Нету? — сразу сникла Татьяна.
— Мы абсолютно все обыскали. Но вот его адрес. Он живет, оказывается, на частной квартире. Первомайская, тридцать семь.
— Тридцать семь? А квартира?
Она совершенно не удивилась, что ей вдруг принесли адрес Воронова. Будто так и должно было случиться, будто Татьяна как раз этого и ждала.
— Там нету квартир. Там просто дом. И он там снимает комнату. Говорят, очень приличная комната. Что-то метров десять, если не больше.
— Десять, правда? Ведь это целое богатство! Подумайте, десять метров!
Говорить с этим парнем Татьяне было как-то очень легко. Словно они были давным-давно знакомы. И словно он целую вечность стоит вот здесь, рядом, и никуда не уходил. И не уйдет уже никуда. И она даже может рассказать ему, что тоже видит во сне, как ходят босиком. Честное слово, может.
— Ну, я пошел, извините. Надо еще добороться с товарищем Труховым. Я ему набью морду, если что такое.
— А что, возьмите и набейте,— засмеялась Татьяна.
— Сегодня могут и не притянуть за мелкое хулиганство.
— Кто же это сегодня будет притягивать. Сегодня вообще стоило бы объявить амнистию.
— Это что же — всех повыпустить из тюрем?
— Ну, может, не всех. Бюрократов, конечно, не надо выпускать.
— А их там, к сожалению, как раз и нету. Статьи, говорят, на них в уголовном кодексе не предусмотрено.
Он деловито направился к лестнице, а она пошла на улицу. В дверях, спохватившись, крикнула:
— Спасибо вам.
Да он, видимо, уже не слышал. Он исчез за вторым поворотом лестницы.
На Первомайскую надо было добираться шестым номером автобуса. Татьяна, размахивая сумочкой, заспешила к остановке. От шума в голове и следа не осталось, а о том, что еще полчаса назад ею владела непонятная и странная усталость, Татьяна даже и не вспомнила.
Конечно, это сделал тот, третий. И благодарной надо быть прежде всего ему.
Почему-то всегда и везде найдется свой вожак, кто-то такой, кто командует остальными. У них в общежитии командует безразличная ко всему на свете Шура Зворыкина. Здесь, у этих ребят, вожаком человек с изуродованным лицом, но со щедрой душою. Кому на кого повезет!
Теперь стало гораздо жарче, чем было утром, но духоты не было. Солнце словно жалеет людей и старается не слишком надоедать. Молодец, солнце!
Почему, однако, он такой высокий, этот белобрысый?
Конечно, мужчина не должен быть маленьким. Мужчинам больше идет, когда они высокие. И вообще говорят, что недоростки злые. Но он уж слишком перебрал в росте. Он просто перестарался расти. Даже шея начинает болеть, когда долго смотришь ему в глаза…
Автобус был из тех, что ходят без кондуктора.
Татьяна долго копалась в сумочке, отыскивая мелочь, но все никак не получалось ровно четыре копейки. Были два пятака, была одна трехкопеечная монета, одна двухкопеечная, остальные — более крупные. Татьяна хотела уж бросить в щель кассового ящика пятак, но неожиданно какой-то усатый дядька в соломенной шляпе вызвался разменять ей деньги. Он даже сам взял у нее из рук потемневший пятак, а дал ей взамен новенькие блестящие монетки по одной копейке.
Оторвав билет, Татьяна украдкой огляделась. Народу в автобус набилось много, но давки не было. Стоял легкий шум, позванивали монеты о днище кассы, где-то впереди время от времени вспыхивал звонкий девичий смех. Оказывается, дядька в соломенной шляпе был не единственным, кто взялся менять другим деньги. Вон мальчишка с пионерским галстуком старательно отсчитывает мелочь седой старушке. Старушка при каждой отсчитанной монете кивает головой, и мальчишка краснеет, словно от натуги. Отсчитывать ему придется долго, ведь она держит в руке целый рубль.
У окна сидит девушка с пышными каштановыми волосами. Лица ее не видно Татьяне, девушка сидит к ней спиною. На коленях лежит раскрытая книга. Но девушка не читает. Вернее, она прочитала какое-то место, а теперь опустила книгу на колени и задумалась. Она, наверное, сейчас далеко, далеко, вместе с неизвестными героями книги. Но нет, это совсем не неизвестная книга! Это ведь томик последнего академического издания Пушкина! И раскрыт он как раз на письме Татьяны к Евгению Онегину.
Я вам пишу — чего же боле?..
Да, да, именно эти строки. Их отсюда нельзя рассмотреть, но Татьяна почему-то уверена, что строки именно эти.
— Деление африканских стран на касабланкскую и монровийскую группы абсолютно искусственное и беспочвенное,— гудит над Татьяниным ухом простуженный бас.— Откуда вы взяли, что касабланкская группа более радикальная и воинственная, а монровийская более уравновешенная и развитая?
Бас умолкает, ему отвечает женское контральто. Но отвечает неуверенно, несмело.
Интересно, это во всех автобусах пассажиры такие или только в тех, что
