Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
Пришла сердитая, кем-то «подогретая» Клава. Сбросила пальто и, подбородком прижав концы платка, начала натягивать халат.
— Заходила в контору. Белла икру мечет. Я б ее портрет вместо таблички на ворота: «Осторожно, во дворе злая…» Никто не знает, в чем дело… Завтра перед работой зайди к ней, велела. — Клава поворошила в картонной коробке деньги. — Инкассатор не приезжал? Хорошая выручка?
Инка не отвечала. Клава подняла на нее взгляд и испугалась:
— Что?! Обсчитали? Товар не довезли? Что случилось?!
У Инки подрагивали губы.
— Ничего, для тебя ничего не случилось…
ГЛАВА VI
У Беллы Ивановны черные усики, огненные восточные глаза и темперамент южанки. Инке она не давала рта раскрыть. Инка сидела на стуле перед ее столиком, а Белла Ивановна быстро ходила по кабинету и то всхлопывала возмущенно руками, то бросала их за широкую спину и без передышки восклицала и ахала:
— Я уже не знаю, что с тобой делать! Я уже не знаю! Ну зачем ты ее оскорбительно обозвала?!
— Она лжет…
— Она лжет! Она лжет, она ревизор, и она лжет! Хорошенькое дело, ревизор пищеторга лжет! А Кудрявцева не лжет, она обозвала ревизора, и она не лжет… Я должна верить Кудрявцевой и не должна верить ревизору! Ах, Кудрявцева, ах, продавец Кудрявцева!.. Я всю ночь ужом на кровати вертелась, я целую ночь глаз не смела сомкнуть…
Инка смешливо фыркнула и поспешно опустила лицо. Ей представилось, как большая грузная Белла Ивановна вертелась «ужом на кровати». Инке не следовало так откровенно фыркать, ей вообще не следовало выражать каких бы то ни было чувств, кроме чувств горького раскаяния и смирения.
Услышав Инкино фырканье, Белла Ивановна остановилась потрясенная.
— Тебе уже весело, Кудрявцева? Миленькое дело, ей уже весело! Подумать только, ей — весело!
С каждым повтором фразы голос Беллы Ивановны все больше накалялся. Оборвался он лишь неожиданным звонком телефона.
— Кому там плохо, — раздраженно и вместе с тем как-то буднично проворчала Белла Ивановна, снимая трубку. — Алло! Да… Макароны? Господи, да с милой душой!.. Везите!..
Пока она разговаривала, Инка, опустив голову, разглядывала свои маленькие руки с тонкими пальцами и не находила им места. Узкие крашеные ногти, казалось, жгли кроваво-красным лаком. Позавчера Инка накрасила их, а вчера и тот парень, и те тетки, наверное смотрели им ее алые ногти и думали, как они ловко выгребают медяки из чужих карманов… Инка ведь не хотела нажиться, разбогатеть на этих медяках! Но позор… Позор на весь двадцать третий, лучший в торге…
Кончив говорить по телефону, Белла Ивановна снова возвратилась к Инке, но теперь без прежнего энтузиазма, скорее сострадательно:
— Святая Мария, этой девчонке весело!..
Но Инке уже не было весело. Среди бумаг на столе она заметила краешек тетрадного листа и первые строчки на нем: «Акт. Мы, нижеподписавшиеся…» Это же тот самый акт, под которым она расписалась, как под приговором…
— И потом этот парень, Кудрявцева. Ну на что он тебе сдался, парень тот?!
Инка поднялась. Ей было все равно.
— Вам не кажется, Белла Ивановна, что спектакль слишком затянулся? Давно пора переходить ко второму действию, точнее, к акту…
— К какому такому акту? Сядь и сиди, если тебя не просят за дверь!
Инка осталась стоять. Глазами — как бритвой повела: «Любишь ты, директор, душу мотать. Давай-давай, мне больше некуда торопиться!»
— Я хочу досказать об этом твоем парне, Кудрявцева. Парень тот — никакой он не парень, а просто, наверное, изменщик своей жене. А ты ему несерьезно глазки показала, а он за эти глазки пришел ко мне и наговорил мне кучу неприятностей…
— О каком вы парне, о каком защитнике?
— Ты уже меня хочешь перехитрить? Ты уже не помнишь того симпатичного молодого мужчину с волнистыми светлыми волосами? Ты уже не помнишь, что посылала его защищать тебя от заслуженной критики со стороны ревизора? Зачем тебе такая слава?
— Не знаю я никакого мужчины с волнистыми волосами, Белла Ивановна, — устало и безразлично сказала Инка. — Вернее, знаю, не симпатичного… того, что акт вам принес…
— Господи, о каком еще акте ты мне напоминаешь?
— Я говорю об акте, что у вас на столе. О том, что я обвешиваю.
— Святая дева! Ты обвешивала? — Белла Ивановна почти упала на стул. — Неужели ты обвешивала?
— Не мучайте, пожалуйста. — Инка выдернула из-под бумаг тетрадный листок. — Это что?!
Белла Ивановна взяла его, читала, и черные крылатые брови ее дугами ползли вверх. У Инки вся кровь отошла от лица.
— Удостоверились?
— Ты меня зачем дурочкой считаешь? — возмущенная Белла Ивановна выбралась из-за стола, бросила на бумаги акт. — Я тебе ребенок разве?
Инка скосила глаза на злополучный лист: «Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт на разгрузку контейнера…» Вот и все! Сама себя… А теперь?
— Так ты обвешивала наших советских покупателей, Кудрявцева? Ты смела их обвешивать?
Голос у Беллы Ивановны вкрадчивый, почти интимный, но в агатовых глазах было столько негодования, что Инка больше не выдержала, спотыкаясь, пошла к двери. Остановилась возле нее и, держась за скобу, не поворачивая лица, спросила:
— По сорок седьмой уволите? Или… может, разрешите… заявление, по собственному?..
Белла Ивановна стремительно приблизилась к ней, увлекла к столу, усадила.
— Господи, я совсем седая становлюсь из-за этих продавцов! — с трагическими нотками прошептала она, закуривая сигарету. — Мне же насоветовали, нахвалили тебя… А ты обвешиваешь советского покупателя…
Инка видела, что глаза директора то и дело останавливались на черном трубке телефона. «Сейчас поднимет и позвонит в ОБХСС… Придите, уведите за руку преступницу…»
Белла Ивановна выпустила густое облако дыма, совершенно скрывшее ее смуглое немолодое лицо. Она как бы отгородилась от своей нечестной продавщицы. Потом сквозь дым проявились жгучие, с антрацитовым блеском глаза, устремленные на Инку.
— Я понимаю тех, кто действует масштабно. Они знают: если попался — есть за что… А таких, как ты, Кудрявцева, я отказываюсь понимать. За копейки идут в тюрьму…
Говорила, точно сама с собой рассуждала. Пепел сигареты сорился на бумаги, а она этого не замечала. Время от времени по-прежнему утопала, растворялась в густом дыму, становясь
